Сиреневый туман
Расул Анварович выгрузился из машины, на ходу ослабляя галстук. В полуобороте кивнул водителю: «До завтра», вдыхая легкий загородный воздух. Ранняя июньская жара накрыла поселок предгрозовым зноем. Пахло скошенной травой и осыпающейся сиренью. Висело неподвижное марево кустистых облаков. Расул Анварович неторопливо направился в сторону дома, туда, где с участка раздавались девичьи крики и смех. Еще издали был виден высоко взлетающий над кустами сирени в белых перышках воланчик: Зарема играла с подружкой в бадминтон. Над зеленой лужайкой ввинчивался в небо столбик света — худенькая белобрысая Анютка, вся в белом, блестящей пружинкой взлетала над фигурной плиткой дорожки, зависая на рвущейся в небо ракетке. Ультракороткие шорты, топик, кроссовочки, бейсболочка.
Мускулистые голые ноги, тронутые первым загаром, плоский, подтянутый живот… Расул поморщился: что за наряд для молодой девушки! Его Зарема, даром, что ровесница, выглядела намного старше и солиднее. Высокая, с длинной черной косой, в модном платье в актуальный горошек — настоящая восточная девушка из приличной семьи. Анютка, заметив его, вдруг с разбегу завинтила резаную подачу, Зарема, неловко споткнувшись и чуть не упав, кинулась вперед, но не успела. «Зяаама! Опять тупишь! Сколько я с тобой еще буду мучиться, а?» — радостно заорала Анютка. Расул Анварович снова поморщился: он не одобрял этой дружбы. Но кто бы его спрашивал…
Лет десять назад Расул перебрался поближе к родственному бизнесу, выстроил коттедж в модном поселке и перевез сюда руссконеговорящую семью. Зарема должна была здесь пойти в шкoлу. Пойти-то она пошла, но… Расул Анварович не жалел денег на репетиторов и финансовых вливаний в гимназию. Все было напрасно. Выросшая в строгом семейном воспитании, Зарема шарахалась от всех — репетиторов, учителей, одноклассников, соседей… И, чаще всего, просто не понимала, чего от нее хотят. Она бы, наверное, не закончила и первый класс, но тут в их жизни появилась шустрая, любопытная соседская Анютка. Случайно забежала к ним по-соседски, да так и осталась навсегда дружить с его дочерью.
Все 18 лет девочки были неразлучны. Точнее, Анютка прочно прописалась в их доме.
Давным-давно ее семья переехала в бабушкин домик, продав единственную квартиру и вложив все деньги в маленький бизнес — спортивный клуб. Родители, бывшие спортсмены, оба светлокожие и голубоглазые, жили спортом и своим делом. Отец занимался развитием и безопасностью, мать вела фитнес и бухгалтерию. Начав с маленького тренажерного зальчика в полуподвале, они со временем создали уютный спортивно-оздоровительный центр со множеством направлений, а старенький домик постепенно превратился в комфортный коттедж. Анютка росла среди натужно качающихся мужиков и старательно взмахивающих ногами девиц. Сколько себя помнила, занималась каким-то спортом. Плавание, гимнастика, бег, коньки… Родители беспрекословно вкладывались в ее спортивные результаты, впрочем, предоставляя самой возможность выбирать свой путь. В результате, с 18 лет Аня плотно занялась бадминтоном и к окончанию шкoлы имела первый юношеский. Ей все давалось легко — она с малолетства привыкла пахать и отвечать за себя. Родители были классными, компанейскими, но чаще занятыми друг другом и своей жизнью. Они часто пропадали в командировках и путешествиях, и Анютка постоянно паслась у Заремы. Крупная, круглолицая, улыбчивая Малика Вахитовна, редко покидавшая свое семейное гнездышко, была до безумия радушна и гостеприимна. Расспрашивала Анечку о делах, кормила чем-то божественным из национальной кухни и всегда брала на прогулки в город вместе с дочерью.
Расул Анварович же с трудом переносил чужих людей в своем доме. Хваленое восточное гостеприимство было адресным: для «своих». Все домашнее хозяйство вела жена, изредка подключая приходящего садовника и помощницу. Лишь для Анютки Расул, скрепя сердце, делал исключение. Ведь именно благодаря общению с шустрой, непосредственной подружкой, Зарема быстро заговорила по-русски, снова научилась смеяться и даже шалить. Да и шкoльные оценки перестали быть сильно натянутыми. Анечка дневала и ночевала в их доме, пока ее родители предоставляли ей максимум самостоятельности. Расул Анварович в глубине души презирал их за небрежное отношение к воспитанию дочери. Что за занятие для девушки — спорт! Он никогда не отпустил бы свою дочь туда, где потные полуголые девицы задыхаются перед зрителями в азарте спортивной борьбы. Зарема готовилась в медицинский — лучшая профессия для женщины. Отучится, выйдет замуж за приличного мужчину из их круга (кое-кто уж был на примете), продолжит род и ведение бизнеса. А куда пойдет эта шалавистая Анечка? Что за жизнь для девушки: тренировки до седьмого пота, сборы, лагеря, соревнования… Даже страшно представить, как они там живут в этих сборных. Друг на друге, наверное. И какое будущее у них после тридцати…
Правда, в последнее время Анечка забегала все реже — обе сдавали экзамены, но всегда — как к себе домой. Это сильно раздражало его. Дома трудно было расслабиться — он постоянно натыкался на вездесущую девчонку — на диване в гостиной с пультом, в кухне со стаканом лимонада, выходящей из ванной с мокрыми руками… Это бесило его до невозможности. Но он молчал, лишь изредка кидая в ее сторону уничижительные взгляды. Когда-то давно он пытался поговорить об этом с женой и дочерью. Зарема устроила нечеловеческую истерику, кричала, что Аня — ее единственная подруга, и зачем он увез ее с родины от бабушки и двоюродных сестер. Малика лишь испуганно махала руками, умоляя мужа не быть строгим к девочкам. Расул плюнул и махнул рукой…
— Папа! — подлетела, запыхавшись, Зарема. — Мама сказала: скоро обедать… Расул Анварович поцеловал ее в лоб, коротко кивнул смеющейся Анечке и углубился в сад. Ему надо было отдохнуть и подумать. Тяжело на ходу менять в кризис постоянных партнеров, подбирать новых людей. В его возрасте живут привычками, а не крутят носом по ветру, подобно степным волкам…
Ухоженный руками его жены, сад благоухал ирисами, ландышами, гвоздиками, пестрел васильками, незабудками, маргаритками и бог знает, чем еще. Набухал нежными бутонами жасмин. Особенно Малика любила сирень. Розовую, белую, бледно-голубую, ярко-фиолетовую, буйно растущую, забивающую весь участок, манящую своей таинственной прохладой, хлещущую мокрыми после дождя кистями по лицу, дурманящую расплывающимся в ночном воздухе ароматом… Садовая дорожка, ведущая в глубь участка, к гостевому домику, нырнула в густой сиреневый туман. Расул задумчиво сорвал один лепесток — редкий, пятипалый. У Заремы и ее сверстников существует поверье: если отыскать в гроздьях сирени такой лепесток и проглотить его, обязательно получишь пятерку на экзамене. Он усмехнулся и чуть смягчился. Присел на скамейку возле гостевого домика. Закрыл глаза, попытался сосредоточиться на делах. Но перед глазами стоял лишь отпечатавшийся на сетчатке летящий вверх столбик света.
— Дева-ачкии!! Куши-ить! — раздалось от коттеджа. Малика звала обедать. Расул неспешно повернул к дому, занятый своими мыслями. Какое-то движение привлекло его внимание. Он остановился и оторопел. Под кустом сирени, рядом с дорожкой, на корточках застыла Анечка. Она обескуражено глядела на него снизу вверх, придерживая рукой шорты ниже колен. Прозрачная, светлая струйка, журча, пенилась в свежескошенной траве газона. Голубые глаза растерянно хлопали. Злобная гримаса исказила лицо Расула Анваровича: опять эта… в его доме… верх неприличия и бесстыдства… Он обжег бессовестную девчонку испепеляющим взглядом, намереваясь презрительно пройти мимо и сегодня же поговорить с Маликой. Но тут что-то неуловимо изменилось в Анечке. Выражение смущения на ее лице сменилось циничной усмешкой, глаза сузились, губки раздвинулись, выпустив соблазнительный, манящий язычок погулять на свободу. Язычок прошелся по кайме губ, высунулся, изгибаясь змейкой. Нюта медленно, демонстративно выпрямилась во весь рост, открывая взору мускулистые, голенастые ноги в белых кроссовках, стреноженные белыми шортами. И там, в укромном месте, покрытые белесым пухом, идеальной формы пухлые подушечки с плотно сжатыми между ними розовыми лепестками. На самом кончике лепестка дрожала блестящая капелька, готовая вот-вот сорваться. И когда это произошло, и по нежной ляжке побежал прозрачный след, в голове Расула Анваровича что-то сорвалось и застучало. Запрокинув голову и продолжая плотоядно облизывать губы, Анечка опустила на белесый лобок тонкие пальчики с короткими ногтями, скользнула вниз, туда, в промежность, раздвигая розовые губки и беленькие подушечки, заскользила пальцем взад-вперед между влажных лепестков, слегка задыхаясь, посылая ему взгляд одновременно невинный и развратный. Надув губы, и словно удивляясь самой себе, другой рукой приподняла топик, обнажив не знающие бюстгальтера маленькие грудки с объемными, как тело соски-пустышки, выступающими сосками. Ущипнула один из них, зажмурилась, откинув голову, теряя бейсболку, обнажившую белокурый пух стриженых волос, легонько застонала, подаваясь бедрами вперед, навстречу шаловливой ручке…
— С-с-сучка! — налитые кровью глаза затянула волна мутной ярости. Сердце подпрыгнуло куда-то в горло, руки сами собой сжались в кулаки. Он плохо помнил и понимал, что с ним происходило, но с отвращением ощущал невесть откуда нахлынувшее дикое возбуждение. Пряный запах осыпающейся сирени наполнил все его существо. Маленькая капелька на розовом лепестке кап-кап-кап — долбила мозг. Пьянила терпкая горечь ненависти, туго замешанной с желанием. Он шагнул навстречу, и Анечка испуганно отшатнулась, словно ожидая удара. Страшно коверкая слова, с невесть откуда взявшимся чудовищным акцентом, хрипло выплюнул: «Как! Ты! Смэеш! В моем доме! Ты! Д»эвушка! Как т»эбя воспитали…»
Резко одернул на ней топик, жёстко подтянул и рывком застегнул сползшие шорты. Замер, тяжело дыша, словно готовый ударить…
Анютка ждала, вжав голову в плечи. Чего ее понесло так безобразно дразнить этого старого барана — Заремкиного папашу, она и сама не знала, больно уж выбешивал его презрительный, высокомерный взгляд. Но, вот, что будет сейчас, даже и представить страшно…
… Она осознала, что почти летит, мелькая кроссовками над дорожкой, а он, с налитыми кровью глазами, жестко схватив ее за руку, на бешеной скорости тянет ее за собой к гостевому домику. Резко вталкивает внутрь и одним движением, навалившись всем телом, уперевшись в пах жесткой эрекцией, припечатывает изнутри к входной двери. Попалась!
… Он тяжело дышит в испуганное юное лицо — они почти одного роста. Заремка пошла в мать. Он же был невысок, хотя, в молодости красив и хорошо сложен. Впрочем, это мало интересовало Расула. Мужчина не должен вертеться перед зеркалом, словно глупая женщина. Его задача — как можно лучше защищать и обеспечивать свою семью. Да и женщина… Хорошая женщина — это заботливая мать и послушная жена, а не эти…
… В паху натурально ломило. Давно уже он не испытывал подобного по силе возбуждения. Лет с тринадцати, когда мучительно и чуть ли не круглосуточно, блядь, и не знаешь, куда деваться среди строго воспитанных красивых, черноглазых девушек. И от этого «нельзя» еще сильнее хочется.
«Ты хочешь этого?» — хрипло спросил он, глядя в лицо. В голове пульсировало «Нельзя, нельзя!», но губы сами выплевывали: «Хочешь быть шлюхой? Хочешь, чтоб тебя трахнули?»
Анечка и сама не знала, не понимала, чего хочет, зачем затеяла эту острую, жестокую игру с высокомерным Заремкиным папашкой. Пожалуй, было уже невыносимо чувствовать в его присутствии себя чужой в этом давно ставшем ей родным доме.
… Это началось примерно с их с Заремкой лет тринадцати. Анварыч с каким-то брезгливым неодобрением стал поглядывать на ее голые вытянувшиеся ноги, проступающие под топиком холмики набухающих грудей, короткие шортики и открытые маечки. В то же время он стал с особой тщательностью следить за соблюдением Заремкой особого дресс-кода — туго заплетенных кос и длинных, дорогих, но скромных платьев. Встречаясь с Анютой взглядом, он одарял ее презрительной гримасой, стараясь скорее пройти мимо. Но Малика была неизменно мила и приветлива, и Анютка вскоре перестала обращать внимание на строгого папашу. Все-таки, Зяма была ее лучшей подругой!
И лишь с течением времени, по мере ее взросления, в голову ее стала закрадываться смутная догадка. Слишком частыми, долгими, страстными и сверкающими были эти презрительные взгляды. К окончанию шкoлы она уже успела расстаться с детской наивностью, и многое не было для нее секретом. Но, все же, этот мрак следящих за ней жгучих черных глаз завораживал и страшил ее. От этого взгляда перехватывало дыхание, и странно сжимался низ живота.
… Откровенный, ненавидящий взгляд. Глаза в глаза. Нет, не надо! Она же просто пошутила.
— Я просто пошутила, — испуганно лепечет Анечка. — Расул Ан… Он жестко перехватывает ее горло, заставляя глядеть в глаза. Другая рука спускается вниз по животу и упирается в шорты. Он отчаянно пытается пропихнуть ладонь за пояс, забыв, что две минуты назад самолично застегивал их на молнию с пуговицей. Напряженно тянет жесткие, вспотевшие пальцы, туда, вниз, в запретное лоно, задыхаясь, путаясь в словах, с каким-то жутким акцентом:
— Ты нэ» знаешь, что так н»эльзя? Н»эльзя так шутить с м»ужчинами! Т»ак в»эдут сэбя последние шлюхи, т»эбя воспитали как шлюху… — Он вспомнил, наконец, про застежку, рванул молнию, чуть не прищемив кожу, оторвал пуговицу, застонав, просунул пальцы под узкую ластовицу стрингов, туда, сквозь редкую белесую шерстку, в сладкую, заветную плоть, в мокрую горящую пещерку…
… Какой сладкий жар! Какая нежная истома! Девчонка закрыла глаза и закусила губу — кажется, поняла, что окончательно попалась. Как она стонет, как стонет…
… Как давно уже у него такого не было! Да и было ли когда-нибудь?..
… Конечно, одной Маликой он не ограничивался. Его жена — никогда бы не позволила себе того, для чего, собственно, и нужны любовницы. Поэтому любовницы были. Как правило, пышные скучающие разведенки. Но Расул был достаточно брезглив и осторожен, чтобы не ввязаться в многолетнюю привычку и ненужные обязательства, и аккуратно менял девок раз примерно в полгода-год. Да и надо-то было ему не так уж много — все время забирали дела. Но такого — одновременно нежного, наглого, трепетного, счастливого, юного, развратного и чистого — он просто не припоминал в своей жизни. Разум мутился. Юное нервное дыхание — губы в губы, сладкий стон, и вот уже она насаживается всем весом на разом промокшие пальцы. Шорты сползли на белые носочки, коленки у девчонки подгибаются, нежные лепестки пересохших губ раскрылись как цветок — и стоны, дивные звонкие стоны! Расул задрал эластичный топик, обнажая упругий, выпуклый, словно соска-пустышка, сосок, залюбовался, припал жестким ртом, покусывая, мучая, дразня языком, доводя до исступления извивающуюся на его напористых пальцах Анечку.
Аня понимала, что — всё. Ей не уйти. Не убежать от самой себя. От жестких рук, умелых губ, неостановимого, как локомотив, напора. Придется идти до конца. Это так сладко. И так страшно… Она вцепилась тонкими пальчиками в белую рубаху Расула, судорожно оттягивая ее от себя. Раздался треск ткани — лопнули и отлетели пуговицы, Расул задохнулся, рубаха распахнулась, обнажив рельефный, покрытый роскошной черной блестящей шкурой, торс с большими темными сосками, проглядывающими в густой курчавой растительности. Аня восхищенно вперилась взглядом в эту породистую красоту. Захотелось провести пальчиками по смуглой заросшей груди, вцепиться в жесткую блестящую шерсть и не отпускать. Присосаться губами к иссиня-коричневым соскам, вдыхая терпкий мужской запах. Расул проследил ее взгляд.
— Что, нравится? — спросил он, глядя в глаза и продолжая жестко наяривать пальцами в мокрой пиздёнке. Аня не поняла, к чему относился вопрос — к внезапно явившейся ее взору обнаженке либо к действиям его умелой руки. И лишь громче застонала, закрыв глаза. Да, ей все нравилось. И это пугало.
Ширинку ломило и распирало. Так хотелось скорее вставить в эти нежные губки! Расул нажал на округлый белесый затылок, заставляя опуститься девчонку на колени. Прижался выпирающей ширинкой к лицу, заставляя плоть хоть на немного успокоиться. Посмотрел ей в глаза тем взволнованным, беззащитным и умоляющим взглядом, которым мужчины всего мира смотрят в глаза собирающимся взять у них в рот женщинам. Достал.
«Какой красивый!» — машинально подумала Аня. Обрезанный, с блестящей гладкой головкой, прямой, как стрела, средних размеров, крепкий, толстый, разбухший от желания, с круглыми поджатыми яичками — оххх! — Аня, выдохнув, осторожно взяла его губами. Удивительное ощущение гладкого упругого ствола во рту, нежно скользнувшего по нёбу. Расул нажал на ее затылок, и Аня, закашлявшись, уперлась подбородком в яички, а носом — в лобок, вдыхая терпкий запах гениталий, впечатавшись щекой в курчавый, жесткий пах, вцепившись пальчиками в крепкие волосатые ляжки. Отступать было некуда. Внутри билась маленькая птичка смутного желания, а снаружи все выглядело так, что сама напросилась. Осталось только переступить через себя и рухнуть в этот омут с пугающе страстным, требовательным, жёстко-красивым, зрелым восточным мужчиной. Запершило в горле, захотелось отвернуться, отвертеться от неприятной процедуры, Аня замотала головой, но поняла, что бесполезно: толстый член скользнул в горло и, прижавшись, замер там, мучительно перехватывая дыхание и вызывая спазмы. Аня, всхлипывая, мотала головой, с удивлением чувствуя, как предательски мокнет у нее между ног. Расул направил ее движения, и она почувствовала себя китайским болванчиком, с незапамятных времен стоявшим у бабушки в комоде. Требовательные движения Расула заставляли ее ритмично двигать головой, насаживаясь на чувствительный орган, словно, не имея своей воли и желаний. Как будто так надо — и все тут. Ее никто не спрашивает и не должен. Рот переполнился слюной, потекшей на подбородок. Чувство престраннейшее. Но так надо, кажется, именно так и должно быть все…
… Расулу казалось, что он летит по небу, как в старой сказке про джинна. Ноги подгибались от горячей сладости. Изо рта вырывались гортанные стоны. Возбуждение зашкаливало от мысли о запретном. О, Аллах! С ней, хотя бы, уже можно? Усилием воли заставил вспомнить себя, что, кажется, Зарема недавно ходила с подарком на день рождения. А, впрочем, какая теперь разница, лишь бы жена не узнала… Он по-своему любил и уважал Малику, но трахал ее всегда дежурно и по-быстрому, в супружеской постели, заваливая на спину и закидывая к себе на плечи ее смуглые волосатые ляжки. Втыкался сухим членом в родную горячую, до боли знакомую плоть, ритмично двигался, стараясь раскочегарить супругу, и вскоре кончал через положенные минуты. В последние годы ему все чаще казалось, что она просто терпит его постельные экзерсисы, словно мудрая всепрощающая мать неизбежные выходки глупого мальчишки.
С Лариской было всё проще. Роскошная тридцатилетняя шалава, отсосавшая у прежнего папика неплохую квартирку, она теперь жила его, Расула, периодическими подачками и нерегулярными визитами. С ней можно было не церемониться. Они понимали друг друга с полуслова. Расул обычно с трудом выдерживал подобие романтического ужина при свечах, с которым она его поджидала, понимая, что, в результате, так будет слаще. Рубиновое вино в игристых бокалах, легкая закуска, ненавязчивая музыка, разговоры ни о чем, долгие, пронзительные взгляды — к концу этой обязательной программы он обычно бывал настолько разогрет нетерпением, что почти без прелюдий набрасывался на страстное, опытное тело, бесцеремонно срывая хитроумный наряд. Его подогревало ее подобие возмущенного сопротивления, нравилось после всех этих глуповатых наигрышей в романтику грубо задрать ей на голову струящееся шелковое платье, махом стащить дизайнерские трусики и практически без предисловий одним движением вонзиться в роскошную подготовленную задницу, заставив орать ее вначале, глубоко стонать в продолжении и под конец завывать, вцепившись зубами в простыню. Заставить облизать, обсосать до миллиметра все закоулки его интимной зоны, виляя обкончанной дыркой и постанывая от удовольствия. Собственно, ради этих моментов он и держал ее в своей жизни, выполняя мелкие прихоти и заставляя порой неделями томиться в ожидании того мгновения, когда ему вновь приспичит позабавиться ее прелестями. Но вскоре и эти игры наскучили однообразием, и он стал всерьез подумывать о чем-то совсем новом…
… Это было чем-то совсем новым. Пугающим и манящим. Она была сейчас совсем взрослой. И не знала, нравится ли ей на самом деле это натужное взросление, прыжок через собственную голову. От глупости, пожалуй, однозначно. Она вдруг почувствовала, как его сильные пальцы судорожно вцепились в ее белокурую шевелюру.
— Аххх, красавица мая, саси, сааси, д»евачка!!! — Он закрыл глаза и выгнулся. Рука напряженно гладила ее по голове, слегка захватывая и оттягивая волосы, и она вдруг удивилась этой внезапной ласке. Он ведь только что груб был с ней, и она воспринимала это как должное, как расплату за дерзость. Стоя на коленях с тыкающимся в рот толстым членом, она чувствовала себя тупо униженной. И вдруг — снова это осознание собственного могущества и… нежность. Оказывается, так просто сделать мужчину ручным… Он ласково, но властно оттягивал ее голову за волосы, и ей вдруг захотелось стараться сделать ему приятное, показать, как хорошо она может. А она же может… Анюта всосала на всю длину, натужно упираясь горлом, закашлялась, снова всосала, попутно работая языком, задевая устьице головки.
Кажется, он уже немного сходил с ума. Опустил взгляд: раскрасневшееся, нежное, как цветок, лицо, расплывшаяся линия губ, плотно занятых членом, покорный взгляд увлажненных глаз, торчащие из-под задранного топика дрожащие пупырчатые сосочки. Девочка явно просится на член.
Поднял ее за волосы, грубо, жестко, подтянул к своему лицу и вдруг впервые в жизни сделал то, чего никогда раньше себе не позволял и о чем даже помыслить не мог без содрогания: прильнул своим ртом к бесформенным, мокрым губам, пахнущим его гениталиями, и, с наслаждением, долго-долго, нежно-нежно поцеловал взасос, упирая жесткий, горячий язык глубоко в небо. Их стоны и дыхания смешались, тела переплелись, и они сами не поняли, как оказались на просторном пыльном диване, стоявшем посреди холла. Толкнул ее на колени, уперев лбом в спинку дивана, со спущенными ниже колен трусами и шортами, в беленьких кроссовках со сползшими носками, сильно нажал на поясницу, заставив вывернуть наружу перламутровые створки мокрой раковинки…
… Перламутровые створки мокрой раковинки раскрываются навстречу… Анечка держит в руке маленький подарок моря. Рядом смеется белозубый Амин. Родители опять гоняют на доске, перекинув дочь на инструктора по дайвингу. Анечке ничего не надо лишний раз объяснять про погружение — она с шести лет ходит в бассейн. Но когда Амин берет ее руку своей красивой мускулистой рукой, что-то странно ёкает внутри, и она словно лишается воли и дара речи, растворившись в его улыбке. Смеётся его красивый белозубый рот в обрамлении стильной бородки, смеются глаза и брови, все лицо в сиянии солнца. Он приобнимает Анечку, стоя по колено в воде, словно случайно прижимается мускулистой волосатой голенью к ее не успевшим загореть ногам, и Анечка чувствует странное волнение, и сомнение, и жар. Они спотыкаются в прибое и падают в соленые брызги, исчезая под водой, выныривают, задыхаясь, и Анечка впервые ощущает что-то очень важное, страшное, сладкое и притягательное. Амин смеется и светится на солнце. Светится маленькая перламутровая раковинка в его руке — подарок моря. Тогда, после шестого класса, на море, рядом с веселым, белозубым мужчиной, Аня впервые чувствует смутный прилив пугливой женственности.
Странно, откуда все это берется? Вот, только что была маминой девочкой — и вдруг, едва себя понимая, с трепетом прижимается обнаженной голенью к его жесткой ноге. Он смеется — над ней? Маленькой и глупой? Смотрит пристальным мужским взглядом, от которого пробирает дрожь, как на взрослую. Он играет с ней? Или она с ним? Он взволнован? Это так важно? По берегу навстречу идут веселые родители. Аня радостно кидается к мaмe, на бегу понимая, что сегодня не сможет с ней быть до конца откровенной…
… До конца откровенной, вывернуться до самого нутра, до дрожащей плоти… Выгнулась выжидательно и беззащитно. От этого стала еще желаннее. Отвернул ее голову, с силой упер лбом в спинку дивана, заставив попутно впечататься лицом в обивку. Вспомнил прозрачную капельку, зажмурился. Пристроился у высокого края, обхватив руками высоко выставленную белую попку, широко расставив ноги, навалился волосатым животом на нежные ягодицы. Сдерживая дыхание, поводил разбухшей головкой по шелковистому входу, медленно, милиметр за миллиметром, смакуя нежное и жесткое проникновение, застонал, проваливаясь в складочки, извилинки, припухлости, родную, безопасную, теплую, скользкую, сладкую влагу, в бездонную пропасть многообразия ощущений. Всегда одинаковых, всегда неповторимых. Анютка вскрикнула подстреленным воробушком и издала стон на высоких частотах. От этих нежных децибел окончательно снесло крышу. Хотелось снова и снова извлекать райскую музыку из волшебной игрушки.
— Дааваай, бл»ядь! — Вдруг вырвалось у него непонятно к кому или чему относящееся ругательство. Вцепившись в девичьи бедра, быстро-быстро, жестко-жестко задвигался, моментально выбив растерянные взвизгивания и испуганные высокие стоны. Наконец, с наслаждением, отпустил себя — и погнал, погнал, погнал, под музыку непрекращающегося женского визга, под хлюпанье и чавканье упругой узенькой перламутровой вагинки, теряя остатки разума, задыхаясь от бешеной гонки…
… Задыхаясь от бешеной гонки, Анютка судорожно вцепилась в мускулистый торс Шабалкина. Летели навстречу августовские звезды, бешено ревел мотор «Хонды» — Шабалкин был сегодня в ударе и по очереди катал девчонок. За пару поцелуев, смеясь, заявил он. Девки попроще и пошалавистей сосались — только в путь. И только Нютка, пристраиваясь на теплой коже сиденья, смущенно фыркнула: «Я подумаю. Может, в щёчку». Она впервые каталась на мотоцикле. И это оказалось жуть как круто! И Шабалкин был страшно крут — в тертых джинсах, вечной клепаной косухе и высоких шнурованных ботинках. А уж в шлеме и вовсе выглядел как инопланетянин. Шабалкин давно бросил учебу и вечно калымил по халтурам, курил синий ЛМ, ходил с пивасом, намолотил себе на убитую «Хонду», перебрал её, и время от времени с визгом и ветерком катал местных девок. К Нютке относился со сдержанным уважением. А, может, она была для него еще маленькой. Они вылетели в поле, подскакивая на засохших колеях, сквозной ветер продувал до костей, и Анька все сильнее прижималась к теплой, трепещущей нараспашку косухе Шабалкина, цепляясь пальчиками за растянутую майку на его упругом животе. В шортах и топике было невыносимо дубово. Шабалкин вдруг резко заглушил мотор, встав посреди ночного поля. Выставил подножку. Обернулся. Снял шлем, повесил на руль.
— Замерзла, что ли, котёнок? — покровительственно-ласково спросил он, обаятельно надувая губы.
Аня от холода могла только мотать головой. Шабалкин снял косуху, повернулся, накинул ей на плечи, сидя в пол-оборота.
— Ну, слезай, погреемся! — вдруг сказал Шабалкин властно.
Анютка слезла, заворачиваясь в блаженное тепло косухи. Шабалкин подошел к ней близко-близко. От него пахло сигаретами и немного алкоголем.
«Блин, он пьяный за рулем» — с ужасом подумала Анька.
Шабалкин в белой обтягивающей майке тяжело дышал, играя мускулатурой. Ага, щас, все оценили красоту твою, Шабалкин, неповторимую. Ничего не выйдет! Анютка сейчас могла думать только о том, как хорошо в теплой, прокуренной косухе. Карманы оттягивала мелочь, ключи, сигареты, мобильник, зажигалка, фонарик — обычная мaльчиковая хрень. Не вылезать бы из этого уюта!
Шабалкин был совсем близко. Дыша пивом, притянул ее к себе за талию, задышал тяжело и часто, прижимаясь к ее животу жесткими швами джинсов.
— Нюта, девочка, какая ты нежная! Иди, согрею, тепленькая моя! — Нес какую-то непереводимую ерунду, в которой было больше междометий, чем смысла. Но Аня сразу поняла. Своим девичьим чутьем — дело плохо. Он сейчас просто так не отстанет. И больше всего на свете захотелось домой.
— Саша, не надо! — тихо и робко пробормотала, с трудом вспомнив имя. Для всех он был Шабалкин.
Кажется, он понял это как обычное женское кокетство. Стал еще напористей и развязней, еще сильнее вцепился и прижался, она ощутила нешуточные изменения в его организме, стало не по себе.
— Ну, как же «не надо». Очень даже надо! Ты, ведь, тоже хочешь? Хочешь, Нют? Было у тебя уже? Ну, скажи: было? — Он умоляющим и возбужденным голосом нес полную пургу, все меньше соображая, все больше распаляясь, слыша и осознавая только себя самого.
— Дурак! Отпусти! — Нютка по-настоящему испугалась и разозлилась, выкручиваясь из его рук. Но его хватка стала лишь злее и сильнее, его заводила и раззадоривала эта борьба. И это было совсем не нужно Ане.
С отчаянием оттолкнув его в грудь, дернулась назад, и со всей дури впечаталась обнаженной голенью в стальное пекло выхлопной трубы. Ощущение резкой боли накрыло ее не сразу, секунд через пять. Кожа заалела и свернулась лоскутом.
— ААаааааайй!!! — вызверился отчаянный крик. Коззёл! Что ты наделал! Мааамаа! Рыдания навернулись на глаза. В голове моментально сработал приемчик, которому давно научил ее отец. Со злостью с размаху двинула кулаком в подбородок и до кучи, двумя руками за волосы носом об острую коленку. От неожиданности он дернулся и не оказал сопротивления. Что-то хрустнуло. Из Шабалкинского носа закапала кровь.
— Скотина! Урод! — Она еще что-то кричала, косуха свалилась с плеч, а она поняла, что бежит как сумасшедшая в сторону ближайшего перелеска, захлебываясь слезами. Оглянулась на секунду — Шабалкин, согнувшись и отплевываясь, матерился около мотоцикла. Сука, какой вечер, гад, испортил! Так ему и надо. Она бежала, спотыкаясь, по тропинке, освещаемой луной, через лес, ближайшей дорогой к поселку и ревела взахлеб. Нога зверски болезненно пульсировала, а в голове стучало назидание тренера: «Неспортивное поведение, Соловьёва, неспортивное поведение!»…
… «Неспортивное поведение, неспортивное поведение!» — ритмично стучало в голове. Эта мысль долбила ее в ритме члена Расула Анваровича. Ее мрачный, настырный партнер словно открывал ей другой мир. Жесткого напора и грубой страсти. Мира, где все страшно просто как стакан воды. Где нет места полудетской игре, интриге, долгому ухаживанию, напряженному ожиданию чуда, первой влюбленности, смущению и страданию от неразделенных чувств. Здесь люди, ни минуты не задумываясь о последствиях, делают что хотят, используют друг друга как животные для утоления своих инстинктов и расходятся, ни о чем не думая. Она словно силком затащила себя сюда через все ступеньки, которые должна была постепенно пройти, шаг за шагом, в свое время.
Она ощущала низкое удовольствие. Теплое, вязкое, жгучее удовольствие. Еще не успев толком осознать происходящее, понимала, что больше не будет прежней. Её поставили в позу подчинения и раскрыли возможность получать наслаждение от собственного тела. И чужого тела. Хотелось всё забыть, ни о чем не думать, сладостно мычать и двигать бедрами навстречу сладким, тугим волнам, властно распирающим внутренности. Она оглянулась. Лицо Расула исказилось. Он, закрыв глаза, толкался, вбивался в нее, купаясь в наслаждении. А она была инструментом этого наслаждения. А он был инструментом ее наслаждения. Их эгоистические наслаждения сливались в одно — огромное — на двоих. И в этом общем котле они еще лучше понимали и почти любили друг друга за кайф, даримый и ощущаемый партнером.
… Шлюшка, сладкая шлюшка! Как она стонет, как выгибается, словно нарочно его манит и дразнит и заставляет бешено долбить ее сокращающуюся, изливающуюся выделениями блядскую плоть. На мгновение он вышел из нее, сдерживаясь и переводя дыхание, любуясь стекающими по ляжкам молочно-лунными брызгами…
… Стекающими по стеклу молочно-лунными брызгами Аня налюбовалась на год вперед. Этот день она провела в комнате с видом на дождь. Наступила ночь. По стеклу бежали дождинки в мутном свете уличных фонарей. По Аниному лицу текли слезы. В наушниках задыхалась «Колыбельная для Беллы». Ну, что, прощай, детство! Прощай, Петраков!
Худощавый, флегматичный Петраков был ее тренером по плаванию и другом отца. Он вел ее много лет, с первых шагов, и почти что вывел в КМС. Сегодня на областных соревнованиях решалась ее судьба. И она совсем чуть-чуть не дотянула, всего полсекунды уступила этой долговязой торпеде из олимпийского резерва. Ей больно было видеть удрученное лицо Петракова. Он был для нее всем, она для него — многим, не только олимпийской надеждой. Он вкладывал в нее не только рабочее время и тренерские амбиции, но и душу. И она понимала это и старалась. Очень старалась. Не столько для себя, сколько для него. Сама бы она как-то пережила свое поражение. Многолетняя жизнь в спорте приучила философски относиться к неудачам, и, лишь сильнее собравшись, идти к новой цели. Но этот расстроенный взгляд, закушенную губу, невысказанный укор перенести было нереально.
Как назло, отец не ехал, чтобы забрать ее после соревнований. Они с матерью давно перестали ходить «болеть» за нее. Считалось, что она уже вполне взрослая, и делает все для себя. Нютка стащила шапочку с головы, в мокром купальнике тяжело дыша, виновато опустилась на скамейку в раздевалке рядом с Петраковым. Слёзы навернулись на глаза, бесконтрольно заструились по лицу:
— Я старалась, Валерий Сергеевич! Я, правда, очень, очень старалась!
Ее трясло взахлеб, слова не выговаривались, она уткнула лицо в ладони, сгорбилась. Такая маленькая, несчастная. Вот, надо это ему, а? Обычно все они подлетают в объятия родителей с радостью, обидами… Ему остается лишь изречь пару напутственных фраз. Но Женька с Иркой, видите ли, считают, что все это глупости, и ребенок должен расти самостоятельным. И чего ему теперь с ней делать? Он неловко, негнущейся ладонью, погладил ее по светлым спутанным волосам.
— Ну, ладно, ладно, Ань… Чего ты. У тебя еще вся спортивная жизнь впереди. Соберешься, войдешь в форму. Через год всех их сделаешь! Ну, правда же?
Он улыбнулся и приблизил к ней свое лицо, поглаживая худенькое плечо.
— Ага! — Она вдруг взахлеб вцепилась руками в его шею, прижалась всем телом, благодарно прильнула губами к уху, всхлипывая, забормотала куда-то в колючий, терпкий парфюм:
— Валерий Сергеевич, миленький! Вы один только меня понимаете! Простите меня, простите!
Она все крепче прижималась к нему, и это было отчего-то невыносимо. Больше всего он испугался, что сейчас войдут и застанут его в обнимку с ученицей. Гибкое, тренированное юное тело в мокром купальнике судорожно льнуло к нему, и он вдруг ощутил в ней не ученицу, но девушку. От этой мысли стало неприятно-тревожно. Он потянулся, чтобы встать со скамейки, она, не отлипая, потянулась за ним, обхватывая его за шею. Ему пришлось обхватить ее двумя руками за талию, чтобы ослабить нагрузку на шейные позвонки, и, разогнувшись, он понял, что стоит посреди раздевалки в костюме, а на нем маленьким щенком висит ревущая ему в ухо Анютка, и он аккуратно придерживает ее под ягодицы, чтобы не уронить.
Это было уже слишком. Глаза затянула мутная пелена. С силой оторвал от себя полудетские ручонки, оттолкнул, с усилием поставил на пол. Задыхаясь, выдохнул:
— Ты кончай это, Соловьева, а? Неспортивное, понимаешь, поведение тут… развела!
Она бы все поняла, но он был сейчас какой-то не такой, как всегда, даже когда ругался. Он был чем-то страшно смущен и напуган. Она вмиг это поняла своей маленькой любящей душонкой. Он был зол на себя, зол на нее, на весь мир. Он за что-то ненавидел ее, и ненавидел себя за эту ненависть. Он был страшно ЧУЖОЙ. Доли секунды ей хватило, чтобы осознать: их отношения никогда уже не будут безмятежно-прежними. Что-то сло
