Ох, уж эти пироги! Или лёгкий флирт, укрепляющий семейные отношения

Помахав ручкой мужу, стоявшему на подножке вагона поезда «Москва — Уфа», Саша

заспешила в здание вокзала, нашла там свободный телефон-автомат и набрала номер.

— Леонид Михайлович? Это Осадчая, Александра Петровна... Вы не забыли о нашем уговоре? Нет? Прекрасно... Так можно вас ждать сегодня?... Когда?... Да собирайтесь и приезжайте к обеду... Адрес запишите?... Нет, нет, Старкова живёт дальше, а моя квартира в том же доме, где и Родиной. Вы же там были. Только на другом этаже. Пока, до встречи.

Как отважилась? Обнадёживающие воспоминания.

Как же всё прекрасно получается! — думала она по дороге домой в метро. И как вообще ей пришла в голову мысль о подобном? Вернее, как она отважилась на такое?

Вспомнила (в который раз), как всем отделом отмечали в прошлом году Женский день. Не на работе, как это было обычно, а дома у одной из сотрудниц. Пять женщин, из коих только две были с мужьями, а остальные холостячки. И три молодых человека, правда двое из них были уже женатыми, но согласились ради такого праздника пожертвовать своими семейными обязанностями. Холостяком, как это ни странно был самый старший из них.

Ему было уже за 30, красотой особой он, вроде бы, похвастаться не мог, но было в нём что-то такое, что отличало его от других мужиков. Прежде всего, наверно, ум. Даже начальство относилось к нему с подчёркнутым почтением.

Что ещё? Весёлого нрава, никогда не унывающий. А в тот вечер он своими рассказами и анекдотами заставил кататься от смеха буквально всех. Серёжа — Сашин благоверный — чуть даже не подавился... А потом включили радиолу, поставили одну пластинку, другую, и начались танцы. Как он танцевал! Крутил, вертел, то резко отбрасывал от себя на расстояние вытянутой руки, то также резко прижимал к себе. И как ловко удавалось ему во время всех этих манипуляций незаметно для других совершать мимолетные и вроде бы случайные прикосновения. Руками и губами. А в глазах прыгают весёлые чёртики

Когда его левая ладонь вдруг легла ей на грудь, она чуть ли не задохнулась. Разумеется, следовало бы одёрнуть нахала (за кого он её принимает?), прервать танец и вернуться за стол. Но от этой ладони исткало такое тепло... А уж когда он, не видя отпора, сжал грудь всей пятернёй и, мало того, стал нащупывать сквозь ткань сосок, Осадчую совсем бросило в жар, причём такой, что она, вопреки всем правилам благорассудия, только тесно прижалась к нему и предпочла спрятать своё лицо у него на плече, чтобы спрятать свои заполыхавшие ланиты, чем он тут же воспользовался, прильнув к ним губами.

Танец закончился, все пары отправились в столовую. А Леонид, убедившись в том, что все они, втягиваясь в коридор, не думают оглядываются назад, поцеловал её в губы. Саша же, также бросив быстрый взгляд на удалявшиеся спины, безоглядно повисла у него на шее и страстно впилась в его губы.

Но надо было возвращаться к остальным.

— Спасибо, — произнёс он и, уже обеими руками погладив её груди, а потом и проведя ими по бёдрам, взял под руку и повёл к столу.

С каким нетерпением ждала она следующей своей очереди (он танцевал со всеми дамами подряд). Но не дождалась.

— Прошу прощения, — вдруг объявил он, — мне надо поторопиться, у меня должна состояться встреча.

— Зачем же ты, зная о нашем вечере здесь, назначил ещё и свидание? — возмутилась одна из дам.

— Не я назначил, а мне. Перед самым уходом с работы позвонила знакомая девушка и сказала, что будет ждать меня в девять часов у «Форума», куда она уже взяла билеты. Это случилось так неожиданно, что я не мог отговориться. Да и не думал я тогда, что тут будет так весело и приятно, что так быстро пролетит время...

— Да, жалко, — согласилась и Саша.

Жалко, что рушатся все надежды. Надежды? На что? А хотя бы на то, поймала она себя на шальной мысли, что после следующего танца он, не ограничившись мимолётными ласками, по дороге в столовую, вдруг предложит ей заглянуть на минутку в ванную...

Не вышло. Тогда, ровно десять месяцев назад. А что сегодня? Сядем за стол, потом поставим музыку, станем танцевать, и не будет уже нужды ограничивать себя мимолётными, незаметно от других, украдкой сорванными ласками... — такую картину рисовала она себе на мысли, поднимаясь по эскалатору. На улице морозно. Люди идут от метро к выставке. Праздник... В автобусе случайной попутчицей оказалась Старкова. Они вместе работают, в одном отделе, только в разных комнатах. И живут в соседних домах.

— Нина Васильевна, откуда? — для вежливости спросила Осадчая.

— От Ерофеевой. У неё встречали Рождество.

Ерофеева и Старкова были подругами. Холостячки уже лет за 40 каждой. Весёлые, громкоголосые и не признающие никаких тайн, готовые тут же сообщить любопытным то, что только что узнали о других. Например, в тот же достопамятный вечер, когда вслед за Леонидом, запросились домой, к жёнам, и два других молодых человека, а мужья Осадчей и Родиной, хозяйки квартиры, пошли проводить их до автобусной остановки, оставив женщин убирать со стола, мыть посуду и судачить о только что закончившейся вечеринке, Ерофеева вдруг безапелляционно заявила:

— Вадик наверняка остался бы ещё, если бы среди нас была Ленка из первого отдела.

— А что, между ними что-то есть?

— Запудрил ей мозги этот армяшка, вот она и согласилась, чтобы он приехал к ней, пока мужа не было.

— А ребёнок?

— А что ребёнок? Ему тогда и годика не было, младенец несмышленый.

— Ну и что?

— Да ничего особенного.

— А откуда ты всё это знаешь?

— От неё самой, — разъяснила Старкова. — Ведь она моя соседка по квартире и попросила тогда задержаться малость по пути с работы из опасения, как бы мы не столкнулись с ним нос к носу. Вот почему, когда ближе к полуночи я вернулась домой и встретила её на кухне, то, естественно, спросила, всё ли прошло нормально. Она только рукой махнула и сказала с досадой: не успел начать, как кончил, второго раза дожидаться не стал, уехал...

— А что вы думаете об Игорьке?

— Весёлый, в этом плане на Лёнечку похож, но какой-то без стержня. Жена, думаю, им крутит, как хочет.

— А у Леонида Михайловича стержень есть?

— А как же, блядун ещё тот!

— Да, из конструкторских отделов к нему девочки ещё те ходят под благовидными предлогами.

— Ходить-то ходят... Я бы тоже не прочь была отведать его стерженёк. Но не подкатишься... «С кем работаешь, с тем не живи», — ответил он мне однажды, когда я спросила, что у него с одной из тех невест, что бегают к нему. За стенами же нашего института их у него, думаю, хоть пруд пруди.

— Вот-вот, приходит иногда на работу бледный как полотно, просит открыть дверцы у сейфов, стоящих в углу, ставит между ними стул и садится отсыпаться.

— Может с перепоя?

— Вы что? С перепоя пошёл бы в лабораторию просить спирта, чтобы опохмелиться. Ни разу такого не припомню.

От этих воспоминаний о том бабском разговоре Осадчую отвлекает вопрос Старковой:

— А вы что, милочка, так рано домой возвращаетесь? Где были?

— В центре, надо было кое-что купить, — придумывает вдруг, сама не зная зачем, Саша.

— И ничего не купили? — продолжает любопытствовать Старкова, глядя на её пустые руки.

— Нет, напрасно время потеряла, — продолжает говорит неправду Саша.

А про себя думает, что это даже хорошо, что ничего про отъезд мужа не сказала. Зачем ей знать это? Да, вот ещё что: не дай бог, чтобы мой гость встретился здесь с нею или с кем-нибудь ещё, его знающим. Догадается ли он что-нибудь придумать в своё оправдание? Надо было, наверно, во время телефонного разговора предупредить его или хотя бы намекнуть, что приглашён он не на встречу со своими бывшими коллегами, а только с одной из них. Да язык как-то не повернулся раскрыть ему всё сразу. Хотя в первом разговоре, накануне Нового года, приглашая его, она говорила нарочито неясно, так, чтобы можно было подумать, будто речь идёт о повторении того, мартовского, вечера, причём в том же составе... Да, надо ещё в магазин зайти, купить что-нибудь к столу... Придя домой, Осадчая раздевается, выкладывает покупки на кухне и направляется принимать ванну. Мысли её по-прежнему заняты воспоминаниями... Рабочий стол Канунникова стоял таким образом, что она с Родиной размещались за его спиной. И вот однажды та, перехватив её взгляд, застывший на его засылке, прошептала:

— О чём задумалась подруга?... Чем любуешься?

— Причёской. И где это он так великолепно стрижётся? Не знаешь?

— На Кузнецком мосту и в «Национале»... Что и говорить, хорошая головка. Да и сам по себе он хороший мальчик, сладкий... Признаюсь, я бы многое ему позволила, если бы он...

— Да, пожалуй...

И вдруг, как гром с ясного неба, известие: уходит, на другую работу. Собственно, подобное заявление он уже подавал и раньше. Но тогда, в первый раз, партийцы под грозными очами начальства осудили его «попытку дезертировать». И вот теперь снова.

— Сколько волка не корми, он всё в лес смотрит, — бросил с досадой заведующий отделом Емельянов, подписывая заявление.

— Жаль, что вы покидаете нас, Леонид Михайлович, — сказала ему и Осадчая, когда они на какой-то момент оказались в комнате одни. — Нам будет вас не хватать.

— Вы знаете мой телефон? — неожиданно спросил он. — Если позвоните, буду рад услышать, что у вас нового. Да и вообще... Может быть ещё и увидимся. Надумаете собраться и вспомните обо мне, приглашайте.

По каким-то делам ей в тот же день пришлось зайти в медсанчасть.

— Приходил тут ваш Канунников с обходным листом, — услышала она там от медсестры. — Жалко. Парень что надо! Бабник ещё тот ещё!

— Бабник?

— Ещё какой! Придёт, бывало, глазами зырк-зырк, словно раздевает до гола и оценивает...

— Часто бывал он у нас? Что-нибудь со здоровьем?

— Да нет, вроде бы. Однажды только пришлось повозиться с ним, когда в порядке диспансеризации надо было прозондировать желудок, а он никак не мог заглотнуть резиновый шланг с миндалиной на конце... Так и не удалось взять у него для пробы желудочный сок.

— А ещё чего ему было нужно от вас?

— Да чаще всего приходил с утра и просил дать ему что-либо такого, чтобы не спать.

— Хм, он действительно часто жаловался на то, что опять не выспался. И как же вы его выручали?

— Давали кофеин, одну, а порой и две ампулы. И он тут же становился свеженьким как огурчик. Да что кофеин? Попросил бы ещё чего-нибудь, не отказали бы...

«Я бы, наверно тоже», — молча согласилась тогда с ней Осадчая.

А сейчас, выбравшись из ванной, она вытерается насухо полотенцем и прихорашивается перед зеркалом.

Надо было бы сходить в парикмахерскую и сделать причёску, но вчера это могло вызвать ненужные вопросы у мужа, а сегодня уже поздно. Да, личико особой привлекательностью не отличается, кожа отнюдь не атласная, щёки малость одутловаты и дрябловаты... Подпудрить их что ли немножко?... Теперь чуточку подведём ресницы и брови... Покрасим губы, опять-таки чуть-чуть... Другое дело — груди, тут есть что посмотреть.

Взяв их обеими руками, она с некоторым удовольствием рассматривает, как они отражаются в зеркале. В анфас и в профиль. Да, всё-таки, пожалуй, тяжеловаты и потому малость отвисли... Ну ничего... Зачем придумали бюстгальтер? Где он?... Ага, вот... Примерим... А может быть без него обойтись? Нет, в нём выглядишь вроде бы лучше, эффектнее... Да и лишняя линия обороны не помешает... Кстати, а где мой новый лифчик, купленный на Новый год, такой же чёрный, но с застёжкой спереди?

Осадчая направляется в спальню, порылась там в одежном шкафу, находит новый бюстгальтер и водружает его на себя. Дальнейшее одевание происходит здесь же, в спальне, перед большим зеркалом в стенке шкафа. Трусы — вот эти. То же чёрные... Хм, талия, конечно, не осиная, да и живот не украшает... Но ничего, мы всё это стянем поясом с подвязками для чулок. Где-то тут был такой, что после последней беременности не надевался — мал стал... Вот он... Так, теперь затянемся... Ох, глаза на лоб лезут. Но ничего, потерпим... Чулки... Какие лучше? Да то же, пожалуй, чёрные... И чёрную же комбинашку... А сверху что? Может быть новое зелёное платье? Так... Мне нравится... А как оно будет смотреться другими глазами? Не слишком ли обтягивает? Особенно живот и бёдра... К тому же и вырез спереди чересчур большой, верх комбинации виден... Нет, пусть будет вот эта кофточка — шёлковая, тёмно синяя и с высоким воротничком. И юбка — из плотного материала и длинная... Так, прекрасно... Теперь надо побрызгаться духами и можно заняться столом.

Прелюдия.

Но накрыть стол на кухне, как следует, не успевает. Раздаётся звонок. Забежав на секунду в спальню и бросив последний взгляд на своё изображение в зеркале, Саша направляется открывать дверь квартиры.

— Это вы, Леонид Михайлович?... Входите... Рада вас видеть!

— Здравствуйте, Александра Петровна! Явился, не запылился.

— Раздевайтесь, пожалуйста, снимайте пальто и шапку, вешайте сюда... Нет-нет, ботинки снимать не надо. Проходите на кухню. К сожалению, я не успела накрыть на стол, будете помогать мне... Не замёрзли?

— Да на улице тепло...

— Тепло? Градусов семь было утром, когда я выходила из дома.

— Ну а сейчас, наверно, около пяти.

— И всё же... Зама ведь... Так что сейчас отогреем вас. О, да вы с бутылкой! Открывайте её, а я сейчас закончу готовить закуску. Вот рюмки, наливайте пока... Рюмки, правда, маленькие. Может, вам побольше поставить?

— Пусть будут эти, одинаковые. Какой прелестный стол! Какая может быть ещё закуска?

— Сейчас, сейчас, вот ещё колбаски нарежу... Вот так, на первый раз, наверно, хватит.

— И не только на первый. Садитесь, пожалуйста, коль меня усадили, и приступим к сугреву. Ну, что, поднимем рюмки? За что пить будем?

— За встречу.

Чокаются. Леонид выпивает залпом, запрокинув голову. Саша лишь пригубила, поморщившись.

— Чего это вы?

— Не могу... Не люблю её.

— Понимаю. Когда-то и я предпочитал ликёры сладкие, вина лёгкие. Да и сейчас глотаю водку с некоторым содроганием... Так что берите пример с меня, опрокидывайте её, проклятую, разом. Следующая пойдёт легче... Вот так, молодцом!

Саша чуть было не поперхнулась, сразу же хватается за вилку и начинает ею отправлять в рот всё, что было на столе: солёный огурчик, квашеную капусту, салат, колбасу.

— Ух, пронесло, вроде. Ну что ж, будь по вашему, давайте повторим... Наливайте...

Глаза её загораются отчаянной решимостью.

— Действительно, вторая оказалась не такая противная, как первая.

— Бог троицу любит, — напоминает Леонид, снова наливая в рюмки. — Эта, вот увидите, проскочит, как миленькая.

— Да с вами алкоголичкой станешь...

— Не станете.

— И чему только вы меня учите?..

— Я?... Учу?... Да это мне в пору у вас чему-нибудь научиться...

— Намекаете на то, что я старше вас?

— Боже упаси!... Намекаю на то, что вы женщина замужняя, опытная... — Ой, ой!... Умею капусту рубить, огурцы солить... Пробуйте пожалуйста!

— И на самом деле вкуснятина, пальчики оближешь!... Но я не о том...

— Угощу и борщом, если до этого дойдёт дело. Вчера готовила.

— Для себя одной? Или...

— Или!... Мужа на дорогу им кормила.

— Он в дороге?

— Да.

— Дальней?

— Дальней...

— А дети? Их у вас, насколько я помню, двое мальчишек...

— В лагере... Завтра возвращаются... А пока их никого нет, я бы с удовольствием кое-чему поучилась бы у вас... Вы так прекрасно танцуете...

— С превеликим удовольствием! Музыка есть?

— Не ахти какая, но сейчас будет. Идёмте.

Саша берёт его за руку и ведёт в комнату, которая судя по всему была детской.

— Нет, здесь нам будет тесновато... Но ничего. Только радиолу надо принести из спальной. Хорошо?

Они направились туда.

— Вот она, на секретере стоит. Поднимите?

— Поднять-то подниму. И донесу. Но стоит ли? Где её там устанавливать? А здесь она уже стоит и, как я вижу, подключена к сети.

— Но здесь совсем уж тесно... Видите: кровать двуспальная занимает добрую половину площади, шкаф платяной и шкаф книжный, секретер, стулья...

— А мы стулья вынесем и место освободим!... Где пластинки?

— Пластинки так себе. Но танго найдём. Вот, пожалуйста.

Заиграла музыка. Парочка заскользила ей в такт.

— В тесноте, да не в обиде, не правда ли? — спрашивает она, заглядывая ему в глаза.

— Вот именно! Можно и ещё теснее, если вы не против...

Не получив ответа, он положил её правую руку себе на плечо, а свою левую протянул ей за спину и крепко прижал к себе.

— Ох, я, кажется, совсем пьяна, ноги путаются, не могу угодить вам в такт. Вы, наверно, про себя ругаете меня, такую неуклюжую. А я вспоминаю, что вы выделывали тогда, 8 марта, с нами у Родиной.

— Что же я такого выделывал с вами?

— Будто не помните?

— Почему же, помню: например, дерзнул руками убедиться, насколько великолепна ваша грудь... Вот так...

И точно также, как тогда, тепло от его дерзкой ладони заполняет её грудь и разливается по телу. И точно также она прижимает запылавшее лицо к его плечу, и точно также чувствует прикосновение его губ к своей щеке, а потом к мочке уха и шее.

Но тут музыка кончилась. Саша размыкает его объятия.

— Жаль, что так быстро, — произносит Леонид. — А долгоиграющих пластинок у вас нет?

— Нет, но я сейчас поставлю другую.

Саша направляется к радиоле, а он за ней, и пока она выбирает новую пластинку и ставит её на проигрыватель, просовывает свои руки ей подмышки, обхватывает уже обе груди и легонько целует шею у затылка.

— Щекотно, — вскрикивает она и вырывается из его объятий. — Давайте лучше танцевать.

На этот раз Саша прижимается к Леониду животом, а грудь и плечи откидывает назад. В устремлённых на него глазах блуждают весёлые огоньки любопытства: мол, что же последует дальше?

А дальше Леонид нагибает голову и припадает своими устами к её устам. Так они, слившись в поцелуе, и танцуют, вернее, топчутся на одном месте в такт музыки, пока эта музыка играла. А когда она кончилась и они вынуждены были оторваться друг от друга, он предлагает:

— Может быть, присядем?

И, как бы приглашая, кладёт руку на постельное покрывало. Какой-то момент Саша стоит в нерешительности... Согласиться? Нет, ни в коем случае! Весь хмель, а вместе с ним и бесшабашность куда-то улетучиваются.

— Нет, — как-то не очень уверенно возражает она и принимается объяснять: — Супружеская постель не для того существует... Отнесёмся к ней с должным почтением... и вообще, не пора ли вернуться к столу?

Возвращается и усаживаются снова за стол. Канунников наполняет рюмки. А Саша, взглянув на него — задумчиво молчавшего и, как ей показалось, несколько потерянного, да и сама теперь сожалеющая о том, что не слишком ли резко отклонила его авансы, решает исправить свою оплошность, предложив:

— Давайте выпьем на брудершафт... А то что мы всё на «вы» да на «вы». Идёт?

— Идёт! — с радостной готовностью соглашается гость.

Сдвинув стулья, чокаются, целуются, выпивают, и, чуть закусив, возобновляют ласки. Поцелуи прерываются только для того, чтобы дать возможность глотнуть воздуха. Руки же его, не ограничиваются теперь только обследованием её груди, а спускаются на талию и бёдра, поднимаются к животу, возвращаются к бюсту. При этом пальцы нащупывают пуговку на блузке и пытаются расстегнуть её.

— Ой, что это вы? — схватывает она его за эти пальцы.

— Во-первых, не «вы», а «ты». А во-вторых, почему нельзя взглянуть на то, что там?

— Не слишком ли много и сразу вы хотите?

— Опять «вы»! Придётся повторить тост на брудершафт!

— Да уж, прости, придётся...

— Итак, мы друзья, не правда ли?

— Да, дружок. Можно я так буду тебя называть?

— Можно, подружка. Но, насколько я знаю, друзья ничего друг для друга не жалеют... А тут, выходит, жалко позволить расстегнуть блузку...

— Погоди! Речь, вроде бы, шла только об одной пуговице. А теперь давай тебе все?

— Значит жалко?

— Жалко не жалко, а ты безжалостный!

— Безжалостный — это когда никого не жалко, даже подругу, или ничего не жалко, даже для друга?

— Пожалуйста, не пудри мне мозги!... Дело не в жалости, а... Не знаю, как точнее выразиться...

— А мне вот ничего для тебя не жалко... Чего расстегнуть, с чем расстаться? Скажи только!

При этих словах Леонид выразительно взглянув на ширинку своих брюк, пытается возложить туда её ладонь. Саша испуганно вырывает её, но тут же, рассмеявшись, предлагает:

— Вот пиджак снять можно... Давай, я пойду повешу его.

— Бога ради, расстанусь с ним с удовольствием. И с галстуком тоже... Можно?

— Разрешаю.

— А заодно и верхнюю пуговку рубашки расстегну... В укор некоторым... Нет, две... Даже три... Если позволено будет...

— Будет, будет!

— Как понимать эти слова? Как согласие, или как призыв прекратить?

— Как хочешь, так и понимай... Подожди минутку, пока я пойду повешу пиджак и галстук.

— Жду возвращения и надеюсь на взаимность! — крикнул Леонид ей вслед.

Открыв дверцу платяного шкафа в спальне и увидев единственную свободную вешалку, освобождённую сегодня утром от костюма мужа, Саша замирает: может, не стоит её занимать пиджаком другого мужчины, а повесить его на спинку стула или на вешалке в передней? Но колеблется недолго: чушь какая-то пришла в голову, вешалка, даже супружеская, — ведь не постель. И, кстати, неплохо бы перевесить сюда и его пальто с шапкой из передней... Так, на всякий случай... Хотя, ладно, пусть там висят... Да, интересное направление принимает это свидание... Уже до пуговиц дело дошло... Думала ли ты об этом? Конечно, нет... Ишь как разрумянилась!... И что же будет дальше?... Забавно... Что он там в вдогонку сказал?"Надеюсь на взаимность!» Сейчас прям, жди!... Хотя, хотя... может быть всё-таки чуточку подыграть ему? Интересно, как он прореагирует, увидев, что и у меня расстёгнута верхняя пуговица?... Нет, две... Да чего там, баш на баш, три!... Вот так... Комбинашку не видать? Ну и прекрасно!... Вперёд, навстречу новым приключениям! — Ну, чем ты тут без меня занимаешься? — с некоторым вызовом спрашивает Саша гостя, вернувшись на кухню и усаживаясь рядом с ним.

Изменения в её одежде не проходят мимо его взора. От неожиданности он широко открывает рот и шумно втягивает в себя воздух.

— Что с тобою? — интересуется она, поворачиваясь лицом к нему и с удовольствием внимая его смятению.

— Нет, ничего... — бормочет он.

— Да, кстати, о какой такой взаимности ты говорил?

— Бог ты мой! — наконец-то приходит в себя Леонид. — Вот это подарочек!

— Кто-то только что упрекал меня, что де жалко мне с кое-какой мелочью расстаться...

— Нет, нет! Беру те слова обратно, прошу прощения за них...

— Уж так и быть, прощаю.

Их уста снова смыкаются, а его рука прямиком направляется за расстёгнутый отворот блузки, принимается поглаживать её груди через ткань комбинации, затем преодолевает верхний край последней, и пальцы предпринимают попытку проникнуть за чашечку бюстгальтера.

— Какая прелесть! И как жалко, что моя ладонь так стеснена в своих действиях, а глазам ничего не видно...

Жар его ладони, касавшейся кожи то одной, то другой груди, снова охватывает всё её тело. И уж совсем невыносимым этот жар становится, когда его пальцам удалось протиснуться поглубже и легонько пощекотать сосок. Саша задёргалась и, хихикнув, вырывается из его объятий.

— Больно, — объясняет она ему, — бретельки в кожу впились.

— Так давай я их сниму с плеч! И мне они тоже мешают.

— А сам лифчик не мешает?

— Мешает, конечно.

— Ну так попробуй, сними его, — улыбаясь, предлагает она вдруг, сама удивившись своей собственной смелости.

И прильнув своими губами к его рту, ощущает, как одна из его ладоней мнёт через ткани блузки и комбинации её правую грудь, а другая, проникнув за воротник кофточки, опускается меж лопаток под комбинацию, упирается кончиками пальцев в лямку бюстгальтера и судорожно скользит вдоль неё в поисках застёжки.

— Сию минутку, — бормочет он, оторвавшись от её губ, и привстав, попытается заглянуть ей за спину, чтобы глазами увидеть то, что никак не могут обнаружить пальцы.

— Ну что, не получается? — с деланным недоумением интересуется Саша.

И, не выдержав, смеётся.

— Сию минуточку, говоришь? Ну, ну! И долго мне ещё ждать?

Заметив, однако, что Леонид почувствовал себя немного уязвлённым, она заставляет себя принять серьёзный вид и пускается в объяснения:

— Как видишь, застёжка особенная, с секретом... Ну да бог с ней, оставим её пока в покое. Никуда она от нас не денется. А мне, наверно от твоих ласк и поцелуев, стало так жарко, что дальше невмочь. И тебе. поди? Твоя ладонь, кажется, тоже взмокла...

— Да, подружка, но от собственных тщетных усилий. Да что ладонь. Всё тело покрылось испариной.

— Ещё бы, рубашка, поди, нейлоновая? Может быть ты освободишься от неё? Не стесняйся, милый.

— И в правду, без неё наверно легче будет. А стесняться чего? Вот видишь — был в рубашке, остался в майке. Но, насколько я понял, и тебе невмоготу от жары. Чего же ты стесняешься? Снимай кофточку!

— В таком деле я стесняюсь быть первой. Но примеру твоему последую.

— Позволь мне, пожалуйста, расстегнуть остальные пуговицы...

— Сумеешь?

— Постараюсь... Ну вот, видишь, всё сделано... Была кофточка на плечах, и нету её. Зато вволю можно полюбоваться плечами, покрыть их поцелуями... И груди уже малость доступны и взорам и на ощупь...

— Да, с пуговицами оказалось легче справиться, чем с застёжкой! — снова не может сдержаться Саша.

— Ох уж эта злосчастная застёжка! Где же она?

— И не пытайся найти её! Сказала же, что она с секретом, а для раскрытия этого секрета ещё не наступило время. Тебе, кстати, теперь не холодно?

— Рядом с тобой и холодно? О чём ты говоришь? Давай лучше поцелуемся!

Далеко ли до границы?

Новая диспозиция в её одеянии открывает иные возможности для его ласк. Тонкая ткань комбинации не препятствует, а может быть даже усиливает течение токов, исходящих от его горячих ладоней. Спустившись к талии, одна из них проникает за пояс юбки и, совершая круговращательные движения около пупка, начинает осторожно собирать в складки и тащить вверх подол комбинации и, обнажив плоть, устремляется, было, дальше. Не прерывая поцелуя, Осадчая пытается воспрепятствовать этому, крепко перехватив за запястье слишком любопытную руку. Та послушно останавливается на мякоти живота, но мгновение спустя устремляется под покровом задранной комбинации вверх, достигает нижней кромки сначала одной чашечки бюстгальтера, а потом и другой, приподнимает их и принимается пальпировать соски. Саша заёрзала. Глаза её закрыты. Обняв Леонида, она осмеливается и сама пустить в ход свои ладони, робко поглаживая его оголённые плечи, верх ключицы и лопатки. Но дыхания не хватает, и ей приходится оторваться от его губ.

— Ох, давай переведём дух...

— Не пора ли зажечь свет?

— Ещё успеем.

— Темнеет уже и на улице, а тут тем более.

— Мне стыдно...

— От чего?

— От сознания того, что мы переходим все границы...

— Ну, до границ ещё далеко, так что можно не беспокоиться.

— Как же не беспокоиться?... В каком виде мы находимся?

— В каком?

— В непотребном!

— Друзья должны хорошо знать друг другу. А этого добиться нельзя, не обнажая душу и тело...

— И какой же ты находишь меня?

— Прелестной... Жаль вот только, что такие твои прелести, как груди, по-прежнему являются объектом ограниченного доступа. Не пора ли раскрыть секрет застёжки?

Вместо ответа Саша вновь приникает к Леониду. Его язык раздвигает её губы и лижет резцы её зубов, а когда те раздвигаются, устремляется навстречу её языку. А правая рука между тем опять оказывается под одной из чашечек бюстгальтера, играя мякотью и соском, левая же, обогнув талию, проследует вниз, за пояс юбки, и возобновляет поглаживание мякоти живота, в том числе и его низа, пальцы скользят по руну на лобке и делают попытку последовать дальше.

— Ты не против? — на всякий случай, прервавшись на секунду, спрашивает Леонид.

Осадчая молчит, но бёдра сжимает так сильно, что проникнуть между ними оказывается невозможно.

— О, чёрт! И здесь препятствие! — с деланным негодованием ворчит Леонид. — И это называется гостеприимством?

— В чём дело, милый?

— И в том, что ты не позволяешь перстам моим ознакомиться с входом в сокровищницу... И в том, что пояс от юбки впивается в кисть руки и, мало того, что причиняет боль, не говоря уже о том, что ещё и лишает меня свободы действий! Я уж не говорю о другом поясе, мною обнаруженном на твоих бёдрах, — с подвесками для поддержания чулок...

— А он причём?

— То же мешает!

— Бедный!... Что прикажешь делать?..

— Будь я на твоём месте, я бы избавился от всей этой чертовщины?

— От чего?

— От юбки!

— А ты убери руку оттуда, и она тебе мешать не будет...

Он так и поступает.

— Пожалуй, ты права. Попробуем пойти другим путём...

— Что ты имеешь в виду?

— Сейчас увидишь.

Его правая рука также покидает не менее тесное пространство под чашечкой бюстгальтера и тут же объявляется внизу, у неё на коленках. Задрав подол юбки, она ползёт вверх между внутренними поверхностями бёдер. — Осторожней! Ты мне чулки порвёшь! — схватывает она его за локоть.

— Не мудрено! Я ведь действую на ощупь... Однако, есть ещё третий путь... Привстань, пожалуйста!

— Зачем?

— Прошу тебя!

— Встаю... Что дальше?

— Дальше? Увидишь сейчас...

Канунников нащупывает крючки на боку пояса от юбки и расстегивает их.

— Справедливость, наконец-то, на моей стороне! — торжественно объявляет он и начинает стаскивать юбку с её бёдер.

Но это оказывается не так-то легко сделать. Юбка не снимается.

— Не рано ли радуешься, молодой человек? Дело, как я вижу, не такое уж и простое... И без посторонней помощи тут навряд ли обойдёшься.

— Ловлю на слове...

— Да, другого выхода для себя не вижу... Юбку ты, судя по твоему неуёмному натиску, с меня всё равно сдерёшь. Да вот только разорвёшь её, если не догадаешься в конце концов, что снимается она... через голову. Так что придётся мне переступить через стыдливость и гордость... Видишь, какая я уступчивая, покладистая...

— Вижу и готов проявить не меньшую... Разрешаю тебе заняться моими брюками: расстегнуть ремень и ширинку, чтобы убедиться в том, как они, в отличие от твоей юбки, сразу же окажутся на полу.

— Нет уж, избавь меня от этого. Самому тебе это, наверно, сподручнее будет сделать.

— Изволь! Раз, два, три, четыре, пять, — вышел зайчик погулять!..

— О боже, да там ещё кальсоны?

— Кальсоны? Раз, два, три, — глазки свои протри! Где они? Там же, на полу...

— Хорошо, хорошо! Давай я пойду уберу всё это в шкаф. Подожди меня здесь.

— Надеюсь, ты вернёшься без юбки?

— Надейся, надейся. Только не замёрзни! Подкрепись чем-нибудь.

Немного спустя Саша возвращается на кухню. И, чтобы скрыть своё смущение, пытается вести себя, словно кафешантанная девица.

— Ну, как ты меня находишь? — спрашивает она, остановившись в дверном проёме и потянув за шнурок электрического выключателя.

Канунников, не скрывая изумления, которое можно было принять и за восхищение, уставляется на неё, представшую перед ним в свете зажёгшейся кухонной лампы: в чёрной комбинации, оттеняющей белизну плеч и рук, в чёрных же чулках; одна рука согнута в локте с повёрнутой вверх ладонью на уровне груди, другая на бедре, чуть приподняв подол, так что можно видеть узкую белую полоску между ним и чулком. Громко вскрикнув, Леонид вскакивает со стула и кидается к ней. Но она, выключает свет и в наступившей вдруг темноте как-то неожиданно изящно и легко для её довольно полной фигуры ускользает от его объятий и направляется к своему месту за столом.

— Садись, Лёнечка.

— Почему ты выключила свет?

— Знаешь, мне всё же как-то не по себе. Так что давай немного выпьем!

— Давай! Наливаю... За дружбу и любовь!..

Выпили, закусили.

— Может быть тебе ещё чего-то хочется? Согреть борщ?

— Мне действительно кое-чего хочется, но не борща.

— А чего?

— Тебя!..

Обняв её одной рукой и приклеив к её рту свои губы, он другой рукой берёт её ладонь, возлагает к себе на колени и ведёт выше. Но едва эта ладонь касается того, что было под трусами, Саша отдёргивает её.

— Ты чего?

— Стыд-то какой, — то, чем мы занимаемся... Хорошо, что уже темно, и ты не видишь моего лица...

— Твои чувства, милая, мне понятны. Именно поэтому я, ты сама видишь, не форсирую событий, не предлагаю тебе уже сию минуту, прямо тут приступить к тому, чему, надеюсь, всё же время наступит... Ведь мы же только что выпили за любовь. Не правда ли?

— Да, но...

— Вот именно... Учитывая это твоё «но», я не настаиваю даже на том, чтобы мы занимались предварительными, как я их называю, любовными играми и ласками не во тьме кромешной, как ты, вижу, предпочитаешь, а при ярком свете, как это я люблю делать.

— Ты хороший, замечательный! Я вижу это. Спасибо!

Саша всем телом льнёт к нему и опять предаётся его поцелуям и ласкам. Но едва только он ещё раз кладёт её ладонь к себе на трусы, она снова её отдёргивает.

— Но почему? — взмаливается он.

— Стыдно же, говорю... Копаться в чужом белье... фи!

— Так давай снимем бельё! И моё, и твоё...

— Ты думаешь, что тогда мне станет менее стыдно? Не уверена.

— Давай попробуем!

— Не надо!... Умоляю!... Ведь ты же хороший!..

— Да, покладистый, может быть, даже не в меру.

— Нет, нет. Всё в меру, уверяю тебя!

— Ну хорошо, тебе стыдно убедиться собственными руками, в каком я напряжённом состоянии нахожусь. А мне вот не стыдно проверить, какая у тебя температура и влажность там...

Протянув руку ей под подол комбинации и далее под трусики, Леонид начинает перебирать пальцами её срамные волоски... Так как это было уже не первое прикосновение к ним, Саша не находит нужным протестовать и сопротивляться.

— Интересно, какого они цвета? — любопытствует он.

— Рыжие, дурачок!... Доволен?

— Правда? Не обманываешь?

— Хочешь, чтобы я тебе разрешила убедиться в этом воочию?... Ну и нахал! Не дождёшься...

— Надеюсь всё же, милая, что ты не всегда будешь так категорична... А пока позволь мне поцеловать тебя... Где твои губки?

— Вот они, в твоём полном распоряжении...

После некоторого молчания, вызванного затяжным поцелуем, она признаётся:

— Как это у тебя хорошо получается! Особенно, когда наши языки находят друг друга и начинают...

— Повторим?

— Угу!..

Пальцы его тем временем, наигравшись в волю руном на лобковом выступе, двигаются дальше. Саша инстинктивно сжимает бёдра, но тут же раздвигает их, причём гораздо шире, чем они находились прежде. И тут же ощущает, как его палец проникает во врата её плоти.

— Ба, да там, милочка, уже довольно влажно... Трусики не жалко? Может быть, снимем их?

— О, господи! Дались тебе эти трусики!..

— Не трусики мне дались, а те твои губки, которые несправедливо называют срамными и приласкать которые мне как раз и мешают эти чёртовы трусики!

— И ты думаешь, что от них так-то легко избавиться? Там целая система защиты..

— Понятно, словно у атомного реактора... Вот пояс с подвесками, а к тем крепятся чулки...

— Да, броня крепка...

— Но и пальцы наши быстры. Вот уже один чулок отстёгнут, вот другой... Позволь стащить их аккуратно вниз...

— Ну, если только, аккуратно, чтобы не порвать...

— Вроде бы, не порвал...

— Да, в искусстве раздевания ты делаешь несомненные успехи... Надо же, снял, не причинил боли и, кажется, не порвал... Не то, что с лифчиком и юбкой!..

— К лифчику мы, полагаю, ещё вернёмся... А пока можно взяться и за трусики... Помоги мне, приподними одно бедро,... затем другое... Вот так... Пусть там на полу поваляются, а мы займёмся более приятными вещами... Не правда ли?

Осадчая только ещё сильнее прижимается к нему и впивается ему в губы... Внизу у неё всё заполыхало от прикосновений и трения его пальцев. Таз непроизвольно задвигался. И чем дальше, тем энергичнее. А ладонь, в третий раз настойчиво пойманная им и приведённая к его причинному место, так там и осталась. Причём пальцы её не долго остаются безучастными к такому соседству, немного погодя они довольно робко пробуют теребить через ткань трусов его напряжённую плоть, а потом осмеливаются знакомиться с нею и более детально... Мысль, что не пора ли уже выкинуть белый флаг, приходит тут ей в голову. Но, оказывается,