Наташа участвует в групповом сексе

Мы с Наташей женаты уже пять лет, и за это время наша жизнь в Саратове текла размеренно, как воды Волги в тихий летний день. Были у нас и радости, и мелкие ссоры — обычная семейная рутина, когда любовь переплетается с привычкой. Но история, о которой я хочу вам рассказать, случилась два года назад, в середине осени, когда голые ветки деревьев стучали в окна нашей маленькой квартирки, а холодный ветер гнал по улицам опавшие листья и пыль. Мы тогда решили круто изменить свою судьбу. Жизнь в Саратове стала невыносимой: я каждый день вставал в пять утра, чтобы тащиться на завод, где за копейки крутил гайки, возвращаясь домой с запахом машинного масла на руках и усталостью, которая въедалась в кости. Наташа работала в районной библиотеке, перебирая старые книги, пропахшие пылью и прошлым веком, и получая зарплату, которой едва хватало на еду. Мы мечтали о чем-то большем — о море, о теплом песке под ногами, о свободе, которую дают деньги, чтобы не считать каждую копейку до конца месяца. И вот, в один из таких серых дней, когда небо затянуло тучами, а в квартире было холодно от сквозняков, мы приняли решение: собрали два старых чемодана — потрепанных, с облупившейся кожей и сломанными молниями — и последние сбережения, с которыми едва хватило на билеты, и отправились в Москву, полные надежд и наивных ожиданий, что столица нас встретит с распростертыми объятиями.
Приехали мы в Москву поздним вечером, уставшие, с гудящими ногами после долгой дороги в плацкарте, где пахло потом, дешевыми сигаретами и вареной курицей из соседнего купе. Поселились у моей тетки на Рязанском проспекте, в ее тесной двушке, где воздух был пропитан запахом жареной картошки, плесени и старой мебели. Квартира была маленькой: продавленный диван с выцветшей обивкой, пожелтевшие обои, от которых отходили углы, и старый ковер на полу, покрытый пятнами неизвестного происхождения. Тетка, женщина лет шестидесяти с седыми волосами, собранными в тугой пучок, и острым языком, встретила нас ворчанием: «И куда вас понесло, в этой Москве одни жулики да проходимцы! Места тут мало, а вы со своими чемоданами! » Но все же пустила, выделив нам угол в своей комнате, где мы разложили вещи и попытались устроиться. Я смотрел на Наташу, которая устало улыбалась, распаковывая наш скромный скарб, и думал, что ради нее готов на все, лишь бы эти ее карие глаза снова загорелись радостью, как в те дни, когда мы только начинали встречаться. Мы начали обживать это временное пристанище, веря, что Москва — город возможностей, который подарит нам новую, лучшую жизнь.
С первых дней мы с Наташей бросились искать работу, словно два голодных зверя, выпущенных на охоту в незнакомый лес. Я обивал пороги автобаз, складов, шиномонтажек, таскал резюме по пыльным конторам, где охранники в замызганных куртках смотрели на меня сверху вниз, а менеджеры с усталыми глазами обещали перезвонить, но никогда не перезванивали. Наташа листала газеты, которые мы нашли у тетки, обзванивала объявления с дешевого кнопочного телефона, мечтая найти что-то приличное, что не заставит ее гнуть спину или мерзнуть на улице. Две недели прошли в суете и разочарованиях: Наташа устроилась продавщицей на рынок, где каждый день стояла в холодном павильоне, таская тяжелые ящики с картошкой, капустой и морковью, пока ее тонкие пальцы не краснели от мороза, а спина не начинала ныть к вечеру. Я пошел сторожем на автобазу, где коротал ночи в продуваемой всеми ветрами будке, окруженный ржавыми машинами, слушая лай бродячих собак и завывание ветра в щелях. Реальность оказалась жестокой: вместо светлого будущего нас ждали копеечные зарплаты, усталость, от которой ломило все тело, и горькое осознание, что Москва — не сказка, а суровый экзамен, который мы пока не могли сдать. Я возвращался с работы с тяжелым сердцем, глядя на Наташу, которая, несмотря на усталость, пыталась улыбаться, готовя ужин из дешевых продуктов на теткиной газовой плите, и чувствовал себя виноватым, что не могу дать ей большего. Но выбора не было, и мы держались друг за друга, как за спасательный круг в этом огромном, равнодушном городе.
Однажды вечером, после очередной смены, я сидел на кухне у тетки за шатким деревянным столом, покрытым старой клеенкой с выцветшими цветами, и перебирал стопку газет, которые она хранила для растопки печи. Свет от тусклой лампы с пожелтевшим абажуром падал на страницы, и среди объявлений о потерянных кошках, продаже дач и найме грузчиков мне попалось одно, набранное жирным шрифтом: «Требуются девушки на работу в фотостудию, оплата высокая». Бумажка была мятая, с оторванным углом, пожелтевшая от времени, но слова цепляли своей простотой и обещанием чего-то легкого, почти волшебного. Я почувствовал, как внутри шевельнулась надежда, смешанная с тревогой, и позвал Наташу, которая стояла у раковины, чистя картошку в старом клетчатом фартуке: «Наташ, иди сюда, глянь-ка на это! » Она вытерла мокрые, покрасневшие от холодной воды руки о ткань, подошла, присела рядом, взяла газету и тут же засияла: «Сережа, это же мой шанс! Настоящая работа, не этот рынок вонючий, где я как грузчик пашу, а вокруг одни хамы и грязь! » Ее глаза засверкали, щеки порозовели от возбуждения, голос дрожал от восторга, и я невольно залюбовался ею — такой живой, такой красивой, несмотря на усталость. Но тревога тут же кольнула меня в грудь, и я сказал: «Наташ, тут что-то мутное, слишком сладко звучит, такое не бывает». Она отмахнулась, бросив газету на стол: «Ой, да ладно тебе, Сережа, ты вечно паникуешь, как старая бабка! Позировать перед камерой — это же не мешки таскать, не картошку на морозе перебирать, а деньги хорошие! » Я попытался возразить, чувствуя, как внутри холодеет: «А если голышом снимать заставят? Ты понимаешь, во что это может вылиться? » Она рассмеялась, сверкнув белыми зубами, ее смех был звонким, но с легкой дрожью: «Ну и что? Это искусство, поди! Ты всегда всего боишься, Сережа, а я верю, что это мой билет в новую жизнь! » Я смотрел на нее, на эту ее наивную веру в людей, и понимал, что спорить бесполезно — когда Наташа что-то вбивает себе в голову, ее не переубедить.
Наташа у меня — красавица редкая, настоящая жемчужина, которую я выловил из мутных вод нашей юности. Высокая, стройная, с длинными ногами — точеными, с гладкой, почти шелковой кожей, которые в юности сводили с ума весь наш курс в универе. Она ходила по коридорам института, и парни оборачивались ей вслед, шептались, пытались подкатить, но она держалась с достоинством, не размениваясь на случайные романы. Шатенка с густыми, мягкими волосами до лопаток, которые струились по ее спине, как темный шелк, блестя на солнце, карие глаза — глубокие, теплые, с золотыми искорками, в которых можно было утонуть, как в омуте. Грудь у нее аккуратная, второго размера, упругая, с нежной белой кожей, чуть просвечивающей голубыми венками, и розовыми сосками — маленькими, но твердыми, как вишенки, с крохотными, почти незаметными ареолами, которые напрягались на холоде или под моими прикосновениями. Попка — круглая, гладкая, как спелый персик, с мягкими ягодицами, которые слегка покачивались при ходьбе, а между ними — аккуратная щелка: темные внешние губки, чуть припухшие, скрывали розовые внутренние, нежные и влажные, когда она возбуждалась, клитор — маленький, чувствительный, набухал, как жемчужина, стоило его тронуть, а анус — тугой, розовый, с мелкими складочками, будто сжатая кнопка, готовая к открытию под давлением. За ней в молодости бегали толпы парней, осыпали цветами, комплиментами, приглашали в кино, но я оказался хитрее всех — подкатил с букетом ромашек, парой смешных анекдотов и своей настойчивостью, пока она не растаяла, не улыбнулась мне той самой улыбкой, от которой у меня до сих пор сердце замирает. Девушка она правильная, воспитанная в приличной семье, где мать учила ее скромности, а отец — трудолюбию, но с этой трогательной наивностью, которая порой делала ее уязвимой, заставляя верить в лучшее там, где я видел только опасность.
Мы спорили полночи, сидя на продавленном диване в комнате тетки, под тусклым светом старой лампы с пожелтевшим абажуром, который отбрасывал длинные тени на стены. Я доказывал, что это развод, что такие объявления — ловушка для таких, как мы, приезжих, жаждущих легких денег: «Наташ, ты понимаешь, что это не работа, а черт знает что? Кто в здравом уме будет столько платить за простые фото? Это пахнет обманом! » Мой голос дрожал от тревоги, я сжимал ее руку, пытаясь достучаться до нее. Она сидела, скрестив руки на груди, и твердила свое: «Сережа, ну подумай, вдруг это судьба? Мы же мечтали поехать на море, забыть эту серую жизнь, где каждый день — как день сурка! Я устала от этого рынка, от холода, от вони гнилой капусты и грубых мужиков, которые орут на меня, как на прислугу! Ничего со мной не случится, если я разденусь перед камерой, это же не навсегда! » Ее голос был полон надежды, но я видел, как она нервно теребит пальцы, как ее губы чуть подрагивают, выдавая скрытую неуверенность. Я чуть ли не умолял: «Наташка, одумайся, это западня! Они тебя голую снимать будут, а потом еще и трахнут, поди! Ты понимаешь, что это может быть конец всему, что у нас есть? » Мое сердце колотилось от страха за нее, от мысли, что я не смогу ее защитить, но она фыркнула, мотнув головой: «Ой, Сережа, не выдумывай! Это профессионалы, они знают, что делают, а ты все драматизируешь, как в плохом кино! » Я смотрел в ее доверчивые глаза, полные мечты, и понимал, что переубедить ее не смогу — Наташа, если что-то втемяшилось ей в голову, становилась упрямой, как осел. В итоге я выдохнул, чувствуя смесь беспомощности и любви: «Ладно, езжай, но я с тобой, мало ли что». Она запрыгала от радости, как девчонка, чмокнула меня в щеку, оставив легкий след помады, и побежала готовиться, оставив меня в одиночестве с тяжелыми мыслями и сигаретой в руке.
Наташа зашла в душ, и я слышал, как льется вода, как она напевает что-то веселое — кажется, старую песню про любовь, которую мы слушали на кассетах в юности. Дверь ванной скрипела, пар вырывался в коридор, наполняя его запахом ромашкового мыла, которое она так любила. Через полчаса она вышла, завернутая в старое полотенце с выцветшими цветами, с мокрыми волосами, от которых капало на пол, оставляя темные пятна на вытертом линолеуме. Ее кожа была чуть розовой от горячей воды, щеки разрумянились, и она выглядела такой живой, такой моей, что я невольно улыбнулся, несмотря на тревогу. Она сбросила полотенце, стоя перед зеркалом в маленькой прихожей, и начала одеваться, не замечая моего взгляда. Надела свои любимые облегающие джинсы — темно-синие, слегка потертые на коленях, которые плотно облегали ее длинные ноги, подчеркивая изгибы бедер и упругость попки, будто вторая кожа. Шов между ног чуть врезался в промежность, намекая на аккуратные складки ее киски, скрытые под плотной тканью, и я почувствовал, как внутри шевельнулось что-то теплое, знакомое. Сверху она накинула черную блузку с небольшим, но коварным вырезом, через который виднелась нежная ложбинка между ее грудей — белая кожа контрастировала с темной тканью, а соски, оставленные без белья («Жарко будет в метро», — сказала она с улыбкой), слегка проступали, маленькими твердыми бугорками, которые манили взгляд. Накрасилась она быстро, но тщательно: подвела глаза черным карандашом, чтобы подчеркнуть их глубину, добавила румян на скулы, чтобы скрыть усталость, на губы нанесла яркую помаду — алую, как спелая вишня, которая делала ее улыбку еще соблазнительнее. Крутнулась перед зеркалом, поправляя волосы, которые струились по плечам, и подмигнула мне: «Ну как? » Я хмыкнул, скрывая волнение под шуткой: «Сногсшибательно, Наташка, прям модель с обложки! Только смотри, чтобы эти твои фотографы не слопали тебя с потрохами, такую красоту! » Она рассмеялась, легонько хлопнув меня по плечу: «Ой, Сережа, какой ты смешной! » Но я заметил, как ее пальцы чуть дрожали, когда она брала сумочку, выдавая скрытую тревогу, которую она пыталась спрятать за этой своей уверенностью.
Так называемый «офис» находился в центре Москвы, в лабиринте узких улочек, где старые дома теснились друг к другу, а шум машин смешивался с гулом людских голосов и запахом бензина. Мы спустились в метро, где воздух был пропитан резиной, потом и сыростью, сели в вагон, держась за поручни, пока поезд дергался на рельсах, скрипя и гудя. Наташа стояла рядом, прижавшись ко мне плечом, ее волосы касались моего лица, и я вдыхал их легкий аромат — смесь шампуня и ее собственной, чуть сладковатой нотки. Мы доехали до нужной станции, поднялись наверх, где холодный ветер ударил в лицо, и быстро нашли дом — старое здание с облупившейся штукатуркой, без вывесок, с тяжелой деревянной дверью, покрытой трещинами и облупившейся краской. Наташа сжала мою руку, ее ладонь была влажной от нервов, и нажала на звонок — старый, гудящий, с потертой кнопкой. Через минуту дверь со скрипом отворилась, и перед нами предстал парень лет тридцати, восточной внешности, с гладко зачесанными назад волосами, блестящими от геля, как лакированная поверхность. Его смуглая кожа лоснилась, глаза — узкие, темные, цепкие — скользнули по Наташе с головы до ног, задержавшись на ее груди, обтянутой блузкой, и бедрах, обрисованных джинсами. От него пахло дорогим одеколоном — терпким, с нотками сандала и мускуса, который бил в нос своей резкостью и оставлял послевкусие, будто смешанное с чем-то приторным. «Здравствуйте, вы на фотопробы? » — спросил он деловито, но в его голосе сквозила маслянистая интонация, как у торговца, который уже прикидывает выгоду. Наташа, смущаясь, залепетала, ее щеки вспыхнули ярким румянцем: «Да, мы... то есть я... записана на два часа... эээ... » Она опустила взгляд под его пристальным взором, ее голос дрожал, выдавая неуверенность, которую она пыталась скрыть. Он кивнул, причмокнув губами, будто пробуя ее на вкус: «Понятно. Проходите в холл, фотограф скоро освободится». Улыбнулся он широко, обнажив белые зубы, но мне его улыбка показалась хищной, как у кота, который присматривается к мыши, решая, поиграть с ней или сразу проглотить. Я сжал кулаки, чувствуя, как внутри нарастает тревога, но молча последовал за Наташей, которая шагнула внутрь, ее каблуки застучали по потертому деревянному полу.
Холл был тесный, пропахший застарелой кожей, сыростью и чем-то кислым, что витало в воздухе, напоминая запах прокисшего вина. В центре стоял кожаный диван — потертый, с липкой на ощупь обивкой, на которой виднелись темные пятна, будто от пролитого кофе или чего похуже. Рядом — маленький столик с замусоленными журналами, страницы которых слиплись от чьих-то грязных пальцев. Напротив — розовая дверь с облупившейся краской и табличкой «Элит студия Жака», буквы на которой выцвели, словно от времени и равнодушия. На стенах висели фотографии голых девиц — одни с раздвинутыми ногами, демонстрируя блестящие от влаги вагины с раскрытыми губками, другие с высунутым языком, облизывая размалеванные губы, все с пошлыми гримасами, будто соревнуясь в вульгарности. Я поморщился, ощутив ком в горле, и тихо сказал: «Наташ, ты точно хочешь тут остаться? » Она шикнула на меня, сжав мою ладонь так, что ногти впились в кожу: «Тихо, Сережа, не позорь меня перед людьми! » Ее голос дрожал, но она старалась держать лицо, хотя я видел, как ее глаза бегают по этим фотографиям, и в них мелькает тень страха. Из-за стены донесся грубый гогот — пьяный, хриплый, с матерными выкриками, и я почувствовал, как по спине пробежал холодок, а в животе сжался узел. Мы сели на диван, его пружины скрипнули под нашим весом, и тут розовая дверь приоткрылась со скрипом, от которого у меня заныли зубы. Выглянуло невысокое существо с толстым брюхом, которое выпирало из-под тесной рубашки, в черном берете, из-под которого свисали длинные сальные волосы, жирно блестевшие в тусклом свете лампы. Большая голова, маленькие глазки, похожие на свиные, и вздернутый нос придавали ему клоунский вид — нелепый, почти комичный, как персонаж из дешевого цирка. Это был Жак. Мы с Наташей переглянулись и невольно улыбнулись — уж больно он выглядел смешно, этот толстяк с напускной важностью, но моя улыбка тут же угасла, когда я заметил, как внимательно он смотрит на мою жену.
«А это что за цветок? » — прогундосил Жак, его голос был низким, с хрипотцой, а взгляд скользнул по Наташе с головы до ног, задержавшись на ее груди и бедрах, будто оценивая товар на рынке. «Вы, наверное, на пробы, девочка моя? » Наташа встала, поправила блузку, ее пальцы чуть дрожали, и смущенно кивнула: «Да». Ее голос дрогнул, она опустила глаза, чувствуя себя под его взглядом голой, хотя еще была одета. Жак окинул ее взглядом, задержался на вырезе, где виднелась ложбинка ее грудей, и ухмыльнулся: «А это кто с вами? Телохранитель? Да, девочка моя, такое тело стоит беречь! » Он хохотнул, его пузо заколыхалось, как желе, а маленькие глазки блеснули чем-то похотливым. «Муж», — тихо сказала Наташа, краснея до корней волос, ее щеки стали пунцовыми, а дыхание участилось. Жак удивленно вскинул брови, они поднялись почти до берета: «Муж? Ну ладно, а портфолио раньше делали? » Наташа, хлопая длинными ресницами, спросила с некой простотой: «А что это? » Жак хмыкнул, потер подбородок жирной ладонью, оставив на нем блестящий след: «Первый раз, значит? Нетронутый цветок! Проходите в кабинет, красавица, и вы, супруг, тоже». Его голос стал слащавым, и я почувствовал, как внутри все сжимается от нарастающего предчувствия беды.
Мы вошли в небольшую комнату, пропахшую табаком, пылью и чем-то кислым, как будто тут давно не проветривали. В центре стоял мягкий диван с продавленной подушкой, обивка которого была покрыта пятнами, будто кто-то пролил на него кофе или вино. Рядом — старый стол, заваленный мятыми бумагами, журналами с ободранными обложками и окурками в переполненной пепельнице, а по бокам — пара шатких стульев с облупившейся краской на ножках. Жак плюхнулся за стол, сложил руки на животе, отчего его рубашка натянулась, обнажив жирные складки, и начал деловито: «Так вот, дорогие мои, сейчас у нас конкурс на лучшее портфолио. Победитель получит кругленькую сумму — 50, 000 долларов — и работу за границей». Наташа заулыбалась, ее глаза загорелись мечтой, губы растянулись в широкой улыбке — я прямо видел, как в ее голове мелькают картинки: она в норковом манто, открывает дверцу «Мерседеса» где-нибудь в Монте-Карло, с бокалом шампанского в руке, а теплый ветер треплет ее волосы. Она сильнее сжала мою руку, ее пальцы были теплыми, чуть влажными от волнения, и доверчиво посмотрела на Жака, будто он был добрым волшебником из сказки. Я чувствовал, как ее надежда передается мне, но тревога тут же заглушала это чувство. «А можно спросить, о какой сумме речь? » — уточнил я, стараясь скрыть нарастающий страх, который холодной волной поднимался от живота к горлу. «Бонус составляет 50, 000 долларов», — ответил Жак, не моргнув глазом, его голос звучал уверенно, как у торговца, который знает, что его товар купят. Мы с Наташей переглянулись — сумма для нас была просто фантастической, почти нереальной, как выигрыш в лотерею, о котором мы только читали в газетах. Наташа выпалила, ее щеки пылали, голос дрожал от волнения: «Мы согласны... ээ, то есть я согласна». «Подождите соглашаться, моя девочка, портфолио — это фотографии с некоторой эротикой и элементами порнографии», — добавил он спокойно, будто говорил о погоде. Наташа напряглась, ее улыбка дрогнула, она бросила на меня быстрый взгляд, полный смятения, ее пальцы сжали мою руку так, что ногти впились в кожу. «Вы предлагаете моей жене сниматься голой? » — уточнил я, чувствуя, как кровь приливает к вискам, а голос становится хриплым от сдерживаемого гнева. «Ну, в некоторой степени да. А если хотите приз, нужна серьезная работа. Я вас оставлю на минуту, обдумайте по-семейному. Но учтите: если дадите согласие, а на съемках откажетесь, штраф — 10, 000 долларов. Таковы правила, ничего личного, фирма тоже несет расходы», — сказал он, поднялся с тяжелым кряхтением и вышел, хлопнув дверью так, что с потолка посыпалась пыль.
Я повернулся к Наташе, сердце защемило от тревоги, от страха за нее, от ощущения, что мы стоим на краю пропасти: «Наташенька, давай уйдем отсюда, пока не поздно, это же гадюшник какой-то! » Мой голос дрожал, я сжал ее руки, пытаясь передать ей свое беспокойство. Она нахмурилась, ее брови сдвинулись, губы сжались в упрямую линию: «Сережа, а как же наша мечта? Помнишь, как мы хотели на море? Полежать на песочке, покупаться, забыть эту серую жизнь, где каждый день — как наказание? Ничего страшного, если я разденусь, это же искусство, наверное! » Ее голос был полон надежды, но я видел, как она нервно теребит пальцы, как ее грудь вздымается от учащенного дыхания, выдавая скрытую тревогу. Я пытался достучаться до нее, чувствуя, как внутри все кипит: «Наташ, это не искусство, это порнуха самая настоящая! Ты что, хочешь, чтобы тебя голую по всему интернету разнесли, чтобы каждый урод пялился на тебя? Это не работа, это ловушка! » Она упрямо мотнула головой, ее волосы качнулись, как темный водопад: «Ты преувеличиваешь, Сережа! Они сказали, все конфиденциально, это профессионалы, а не какие-то бандиты! » Я чуть ли не кричал, сдерживая себя, чтобы не напугать ее еще больше: «Наташка, одумайся, это западня! Они тебя голую снимать будут, а потом еще и трахнут, поди! Ты понимаешь, что это может быть конец всему, что у нас есть? » Мое сердце колотилось, я видел в ее глазах борьбу между мечтой и страхом, но она фыркнула, отводя взгляд: «Ой, Сережа, не выдумывай! Это шанс, а ты все портишь своими страхами! » Мы спорили минут десять, я чуть ли не умолял, чувствуя, как голос срывается от беспомощности, но Наташа оставалась непреклонной, и я понял, что переубедить ее не смогу — она уже видела себя победительницей этого проклятого конкурса.
Дверь открылась, и Жак вошел, постучав костяшками по столу, отчего пепельница подпрыгнула, а окурки чуть не высыпались: «Ну что, решились? » Наташа выпалила, ее щеки пылали, голос дрожал от смеси решимости и страха: «Согласна. Но фото не размножите? » Жак расплылся в улыбке, его маленькие глазки блеснули: «Ну что вы, деточка, как можно? Все строго конфиденциально, мы серьезное агентство». Он вынул из ящика бумаги — мятые, с пятнами от кофе, — протянул их Наташе: «Небольшая формальность». Я схватил договор, пробежал глазами — ничего особенного, кроме жирной строчки про штраф в 10, 000 долларов, которая ударила меня, как кулаком в живот. У нас таких денег не было даже в мечтах, и это ощущение ловушки сдавило мне грудь, как стальной обруч. Наташа, не читая, чиркнула подпись своей аккуратной, чуть дрожащей рукой и протянула листок Жаку, ее пальцы слегка тряслись. Он кивнул, сложив бумаги в ящик: «Вот и славненько. Теперь прошу за мной, красавица».
Мы пошли за ним по длинному коридору, где стены были покрыты облупившейся краской, пахло сыростью, старыми коврами и чем-то затхлым, как в подвале. Пол скрипел под ногами, лампы мигали, отбрасывая длинные тени, и я чувствовал, как каждый шаг приближает нас к чему-то неизбежному. Мы вошли в большой зал: белая круглая кровать с мятым покрывалом, на котором виднелись подозрительные пятна, белые стены, покрытые трещинами и местами пожелтевшие, с потолка свисали прожектора, их свет резал глаза, а посреди комнаты стояла камера на штативе — дорогая, с блестящим объективом, выглядевшая неуместно в этом убогом помещении. Жак скомандовал деловито, его голос стал резче: «Так, моя милая, тебе за вон ту ширму, там разденешься до трусов и ложись на кровать. А вам, друг, нужно выйти из комнаты. Но если хотите наблюдать за процессом, в соседней комнате есть окошко, можете смотреть и любоваться на свой цветок». Наташа бросила на меня быстрый взгляд — в нем смешались страх, решимость и мольба о поддержке, которую я не знал, как ей дать, — и скрылась за ширмой, старой, потрепанной, с пятнами неизвестного происхождения. Я вышел в коридор, закурил, чувствуя, как дым обжигает горло и легкие, но не снимает напряжения. Минут десять я топтался у стены, стряхивая пепел на потертый пол, мысли путались: «Как нас угораздило вляпаться в эту хрень? Это же не работа, а черт знает что! Наташка, дуреха, что ж ты натворила? » Я чувствовал себя предателем, что не остановил ее, и одновременно злился на нее за эту ее слепую веру. Любопытство и тревога пересилили, и я решил пойти в соседний кабинет, чтобы хоть как-то держать ситуацию под контролем.
Кабинет оказался крохотным, метров шесть, с одним шатким стулом, который скрипел под моим весом, и маленьким окошком, закрытым грязной шторкой, пропахшей пылью и табаком. Воздух был спертым, стены покрыты облупившейся краской, и я чувствовал себя, как в клетке. Сел, отодвинул шторку — и замер от увиденного. Наташа сидела на кровати в своих белых кружевных трусиках, которые чуть просвечивали, намекая на темный треугольник аккуратно подстриженных волосков под ними. Ее груди — красивые, упругие, с маленькими розовыми сосками — покачивались, пока она пыталась сесть в позу лотоса, ее движения были неуверенными. Соски напряглись от прохлады в зале, стали твердыми, как горошинки, вокруг них проступили крохотные ареолы, чуть темнее ее кожи, и я невольно сглотнул слюну, чувствуя, как в штанах шевельнулся член, несмотря на стыд и тревогу. Жак стоял рядом, поигрывая камерой, его жирные пальцы сжимали ее корпус: «Так, моя умница, выгни спину, руки назад, твои сиськи должны быть в кадре. Замри... Отлично. Теперь снимай трусы». Наташа покраснела до корней волос, ее щеки стали пунцовыми, она встала, быстрым, почти судорожным движением стянула трусики, прикрываясь ладошкой. Между ее тонких пальцев проглядывали темные губки ее киски — аккуратные, чуть припухшие, с легким блеском влаги, а внутренние — розовые, нежные, чуть выпирали наружу, клитор был маленьким, но уже набухшим от напряжения или страха. «Ну что за скромность, деточка? Становись раком, задом ко мне», — скомандовал Жак, его голос стал резче, с ноткой нетерпения, он потирал руки, будто предвкушая добычу.
Наташа бросила взгляд в мою сторону — заметила меня в окошке — и, глубоко вздохнув, послушно встала на четвереньки, ее движения были медленными, полными стыда. Ее попка — круглая, гладкая, как спелый персик — открылась полностью, ягодицы разошлись, обнажая между ними щелку вагины, блестящую от легкой влаги, с розовыми внутренними губками, которые чуть разошлись, показывая узкий, влажный вход во влагалище, манящий своей невинностью. Выше виднелась тугая дырочка ануса — розовая, сжатая, с мелкими складочками вокруг, будто маленькая кнопка, пульсирующая от напряжения. Жак защелкал камерой, его глаза блестели: «Раздвинь ягодицы одной рукой, покажи все». Наташа, дрожа, выполнила, ее тонкие пальцы с аккуратным маникюром раздвинули попку, обнажая анус — маленький, чуть сжатый, с розовой кожицей вокруг — и влажные складки киски, где клитор набух еще больше, блестя от выделений, которые она не могла контролировать. У меня в штанах зашевелился член — черт, моя жена голая перед чужим мужиком, выставляет все напоказ, а я стою и возбуждаюсь, как последний извращенец! Я чувствовал себя предателем, но не мог отвести взгляд, в голове боролись стыд, гнев и это проклятое возбуждение, от которого кровь стучала в висках. Жак причмокнул, его голос стал слащавым: «Какая прелесть, девочка моя! Так, повернись ко мне, грудь вперед». Наташа развернулась, ее сиськи колыхнулись, соски торчали, твердые и напряженные, лицо было красным от стыда — она чувствовала себя униженной, голой не только телом, но и душой, но не могла остановиться, словно попала в ловушку, из которой нет выхода. Я не выдержал, закрыл шторку, выскочил на улицу и нервно закурил, затягиваясь так глубоко, что дым обжигал легкие, но не мог прогнать этот стыд и непонятное тепло в паху, которое я ненавидел в себе в тот момент.
Через десять минут я вернулся, ноги сами понесли меня обратно, будто какая-то сила тянула посмотреть, что происходит с моей Наташей. Открыл шторку снова, и передо мной предстала картина, от которой у меня перехватило дыхание: Наташа лежала на спине, ее длинные ноги были закинуты за голову — поза такая, что ее пизда и жопа были выставлены напоказ, как на витрине. Киска раскрылась, как цветок: внешние губки — темные, мясистые, чуть припухшие от напряжения — разошлись, внутренние — розовые, блестящие от влаги — обнажили узкий вход во влагалище, мокрый и манящий, а клитор — маленький, набухший, красноватый — торчал, словно прося внимания, пульсируя от каждого движения. Анус был розовым, с мелкими морщинками вокруг, он сжимался и разжимался от напряжения, будто дышал, и я заметил, как Наташа дрожит — то ли от страха, то ли от холода, то ли от стыда, который сжигал ее изнутри, превращая ее лицо в красный овал, где глаза блестели от слез, а губы дрожали. Жак что-то бормотал, щелкая камерой: «Хорошо, девочка моя, замечательно, теперь разведи ноги шире». Наташа послушалась, ее вагина раскрылась еще больше, и я увидел, как внутри все блестит — она невольно текла, ее тело предавало ее, выделяя соки, которые стекали по внутренней стороне бедер, оставляя влажные дорожки. Она сгорала от стыда, ее руки сжимались в кулаки, а дыхание было прерывистым, как будто она пыталась сдержать рыдания. Вдруг дверь открылась, и в зал вошел тот кавказец с подносом — три чашки кофе дымились в его руках, его смуглое лицо расплылось в ухмылке, когда он увидел Наташу. Она дернулась, пытаясь прикрыться простыней, но та была пришита к матрасу, и она только беспомощно задергала ногами, ее сиськи подпрыгнули, соски затвердели еще больше от резкого движения. Кавказец поставил поднос на край кровати, бросил на нее еще один взгляд, полный похоти, и вышел, оставив за собой аромат кофе, смешанный с его одеколоном. Жак махнул мне рукой: «Заходи, друг, присоединяйся». Я вошел, чувствуя, как сердце колотится в груди, как ноги подкашиваются от смеси гнева, стыда и этого проклятого возбуждения, которое я не мог подавить.
В зале пахло потом, дешевым одеколоном и чем-то кислым, что витало в воздухе, смешиваясь с теплом от прожекторов. Я сел за кровать на скрипящий стул, Наташа сидела рядом, голая, красная как рак, не зная, куда деть руки — то прикрывала грудь, сжимая ее так, что кожа между пальцами белела, то пыталась закрыть промежность, где блестели капли влаги, выдавая ее невольное возбуждение. Жак протянул ей чашку кофе: «Пей, деточка, расслабься». Она взяла ее дрожащими пальцами, кофе чуть не расплескался, и тихо, почти шепотом, спросила: «Ну как я? Есть шанс? » Ее голос был сдавленным, полным стыда и надежды, которая все еще теплилась в ней, несмотря на унижение. Жак пожал плечами, его жирное лицо расплылось в ухмылке: «Шансы есть у всех. До тебя тут десяток девок было, но задатки у тебя хорошие». Наташа поникла, ее плечи опустились, глаза потускнели — она поняла, что все эти позы, этот стыд могут быть зря, что ее мечта ускользает, как дым от сигареты, которую я курил в коридоре. «Но ведь вы же знаете, как победить, вы же не первый конкурс фотографируете? » — вырвалось у нее с отчаянием, ее голос сорвался на высокой ноте, она сжала кулаки так, что костяшки побелели. Жак откинулся на стуле, его живот заколыхался: «Ну как вам сказать, победитель выбирается для фотосессии одному очень популярному мужскому журналу, и здесь предпочтения отдаются самым раскрепощенным и женственным особам». Он говорил медленно, смакуя каждое слово, будто наслаждаясь ее смятением. «Но что я должна сделать? » — спросила Наташа, ее голос дрожал, в нем звучала смесь страха и решимости. «Так как журнал мужской, то на фотографиях вместе с вами должны присутствовать другие мужчины, вы понимаете, о чем я? » — спросил он, прищурив свои маленькие глазки. Наташа сглотнула, ее лицо стало бледным, глаза расширились: «Понимаю, но... может быть, вы меня снимите с моим мужем? » Ее голос был почти умоляющим, она бросила на меня взгляд, полный надежды, что я смогу ее спасти. Жак покачал головой: «Не в коем случае, это будет видно сразу, что он ваш близкий человек, нет, это исключено». Я не выдержал, вскочил, чувствуя, как гнев кипит в груди: «Позвольте, вы предлагаете моей жене сниматься голой с другими мужиками? Ну уж это слишком, Наташа, что ты молчишь? » Мой голос сорвался на крик, я сжал кулаки, готовый броситься на этого жирного ублюдка. Жак поднял руку, его голос стал спокойнее, но в нем чувствовалась сталь: «Послушайте, вы уже столько прошли, и если вы действительно настроены получить сумму в 50, 000 долларов, то должны идти до конца».
Когда он снова назвал эту сумму, у меня в голове загудело — 50, 000 долларов, деньги, которых мы никогда не видели, которые могли бы вытащить нас из этой нищеты, дать нам шанс на новую жизнь. Наташа посмотрела на меня, ее глаза были полны слез, но в них мелькнула искра решимости: «Я... я согласна, но только чтобы это было побыстрее». Ее голос дрожал, она сжала губы, пытаясь сдержать рыдания, которые рвались наружу. Я чуть не задохнулся от ужаса: «Наташа! Что ты делаешь, это уже перебор! » Я схватил ее за руку, пытаясь вытащить из этого кошмара, но она выдернула ладонь, ее лицо исказилось от смеси страха и упрямства. Я знал, что она никогда не смотрела порно, смутно представляла, что это такое, и сейчас ее наивность толкала ее в пропасть. Жак философски заключил, его голос стал почти торжественным: «Она сделала правильный выбор. Раз идти этой дорогой, так идти до конца. Только вот быстрота в творческом деле неуместна». Я встал, чувствуя, как ноги подкашиваются, как внутри все кричит от бессилия: похоже, все уже решено, и я здесь лишний. Выйдя из комнаты, я вошел в тот же маленький кабинет, отодвинул шторку и закурил прямо там, стряхивая пепел на пол, не заботясь о том, что подумают. Дым заполнил легкие, но не мог заглушить гул в голове — смесь гнева, стыда и страха за Наташу, которая осталась там, голая, растерянная, как загнанный зверь, сидя на этой проклятой кровати. Мне было жалко ее до боли в груди, но это был ее выбор, и я понимал, что она старается ради нас, ради той мечты, которую мы так долго лелеяли.
Через несколько минут дверь зала открылась, и Жак вернулся, а за ним вошли трое мужчин, от вида которых у меня похолодело внутри. Один — тот самый кавказец, которого мы встречали, Ашот, смуглый, с густыми черными бровями и жестким взглядом, его тело было крепким, мускулистым, с широкой грудью и сильными руками, покрытыми темными волосами. Второй — Руслан, парень лет двадцати семи, невысокий, но коренастый, с широченными плечами, его лицо было грубым, с квадратной челюстью и короткой щетиной, глаза — светлые, холодные, смотрели с наглой уверенностью. Третий — Гена, высокий, худощавый, но жилистый, с длинными руками и спокойным, почти равнодушным взглядом, его кожа была бледной, а волосы — светлыми и редкими. Жак представил их с деловитой улыбкой: «И так, мальчики, прошу знакомиться, эту прекрасную розу зовут Наташенькой, а это Ашот, Руслан и Гена». На мою жену было больно смотреть: она сидела на кровати, вся сжавшись, ее голое тело дрожало, руки судорожно пытались прикрыть грудь и промежность, но это выглядело жалко и беспомощно — ее сиськи с розовыми сосками торчали между пальцами, а между ног блестели капли влаги, которые она не могла скрыть. Ее лицо было красным, глаза полны ужаса, дыхание — прерывистым, как будто она задыхалась от стыда. «Ну, мальчики, не будем терять время, раздевайтесь и плотней к Наташеньке, она спешит», — скомандовал Жак, потирая ладони, его голос стал резким, как у режиссера, отдающего приказы актерам.
Парни не заставили себя упрашивать — скинули одежду с такой скоростью, будто это была привычная рутина. Ашот сбросил черную рубашку и джинсы, обнажив крепкое тело, покрытое темными волосами, и его член — толстый, темный, с багровой головкой, уже полустоящий, с выпирающими венами, которые пульсировали под кожей, яйца — крупные, волосатые, свисали низко, слегка покачиваясь, как маятник. Руслан стянул серую футболку и штаны, показав коренастое тело с широкой грудью и короткими, но мощными ногами, его хуй был коротким, но широким, как пивная банка, с толстой красной головкой, блестящей от смазки, яйца — тугие, подтянутые, покрытые редкими волосками. Гена медленно снял свитер и брюки, обнажив худощавое, но жилистое тело, его член был длинным, прямым, как копье, с гладкой розовой головкой, влажной от капель смазки, яйца — большие, гладкие, болтались между ног, словно тяжелые груши. Они подошли к Наташе, болтая своими членами, которые покачивались при каждом шаге, и она испуганно смотрела то на Жака, то на меня в окошке, ее глаза были полны ужас