«Оленька» (2)

Глава вторая.

«Оленька — классная, сексапильная О-лень-ка! Имя — одна сплошная эрогенная зона; от первой буквы „О“ завожусь». Макс прикрыл глаза, подсматривая за Оленькой сквозь дымку ресниц. Он восхищался, ему хотелось пристроиться и как бы присвоить себе ее тело. Ее тяжелые темно-вишневые волосы, искусно укрощенные и спрятанные под жасминовым прозрачным палантином, модно и необычно завязаны узлом, крепко-накрепко оборачивались вокруг шеи, будто лента водопада сзади — спадала на лопатки, и только виньетки у щек и безалаберная, распутная челка предусмотрительно оставлены снаружи.

— Оленька, что вы знаете о программе Национального разведывательного управления, миссия которой была рассекречена в сентябре 1992-го года некоторыми, скажем так, структурами?

— Я? Ничего.

— Я имею в виду объект, лежащий в кратере Дельпорт, на обратной стороне Луны.

Мини-платье с цветочным принтом на тонюсеньких бридочках и сильно открытой спиной, доступное для небольшой рукопашной, выдавали у Оленьки красивые руки и не только их бронзовый ровный загар, но и светлые пятна на сгибах и, разумеется, под интимными вещицами частых мужских расстройств.

— Помню, что дело долго хранилось в секрете. Знаю, что объект действительно очень большой, просто о-очень большой, — протянула Оленька «о» очень по-детски многозначительно, как будто хотела сказать что-то совсем иное.

— Ну, так, что еще? — спросил Макс, улыбаясь.

— Знаю, что если сопоставить временные отрезки до первой лунной экспедиции и после, то можно отметить скачок в электронике и вооружении в целом именно после…

Слушая Оленьку, Макс полностью разблокировал своего чешуйчатого пошляка. «Если трусики на ней сейчас маленькие, то насколько они маленькие и какого фасона и цвета?.. Только бы не синего и уж, конечно, не черного. А если штанишками, то… самого зачаточного рода. О, как они должны… сосредоточенно и в то же время шлюховидно сидеть на таком прекрасном, аппетитном задике, обхватывая тугой лаской животик и талию, сойдясь двумя чудесными складками к середине, образовывая четкую конфигурацию вожделенного треугольничка — симметрию умопомрачительного, чисто женского артистизма!»

— О-очень интересная информация о двух мумиях.

— Разумеется.

— Максим Александрович…

— Да?.. Что, Оленька?

— А правда, что тела пилотов восстановлены?

— Пилотов? Почему вы решили, что те двое — пилоты?

— Не знаю. Мне показалось?

— Восстановлены, да, но… частично. У мужчины — голова.

— А женщина?

— Полностью.

Груди Оленьки ладненько расположились в лифе с большим вырезом, который Макс про себя почему-то звучно назвал «алиссоагуэйро!» — так неправдоподобно и славно они колыхались, повторяя все шероховатости и изъяны трижды благословленной асфальтовой «стиральной доски». Максу ужас как хотелось уткнуться, утопить себя в их прохладной ложбинке, в этом омуте страстной надежды и прихоти и остаться… и уже навсегда, наслаждаясь восторгом, ароматом забвения, плача, смеясь, толкаясь, топая ножками, точно восторженный полумужчина-дикарь или полудитя-недотрога.

— И у женщины на руках, действительно, шесть пальцев? — спросила Оленька, облизнув и без того влажный, очерченный розовым карандашом, хищный ротик.

Максим Александрович утвердительно кивнул головой, однако, охраняя секретный сад наслаждений, он не спешил. Он хладнокровно разжигал в себе летучее пламя сладострастия, наблюдая за тем, как пестрый парашют ее платья не единожды приподнимался, наполняясь воздушным потоком, который, подобно воздушной речушке, озорничал, перемешивая в салоне автомобиля травматический запах ее сапфических духов, а с ним и шорох раскаленных автомобильных покрышек и прижатого к лобовому стеклу залетевшего, как видно, по ходу шмелька. «Да, — уязвим, быть может, ничтожен, не интересен, бездарен, пошл, грязен в себе…» Однако ему, безусловно, нравилось постоянное и в то же время хаотическое чувство умной эрекции, как некое помешательство, о котором знали только он и она.

Сквозь шорохи радиопомех и будто издалека послышался грудной женский голос:

— Цыплятки, внимание! Сегодня праздник! — восторженно возвестила Розалина. — И я хочу, чтобы вы навсегда запомнили этот день и свою итальянскую няню, и потому сегодня… я распущу для вас свои влажные волосы, нарочно буду оглаживать свое порочное тело и величавую грудь, и живот, отлитый, словно из матовой бронзы, и все, что под ним. — Прогнув спину, донна склонилась к зачарованным детям и энергично растревожила своими благоухающими упругими сосцами их смеющиеся умильные мордашки. — Пейте, пейте вино жизни, цыплятки; в нем зарождаются звезды и волшебные ласки загадочных эльфов…

— Розалина, милая Розалина, — шептались и чмокались детские жадные ротики.

— Сам бог любви — оракул, меня вопрошал: «Не единорог ли заразил тебя, радость моя? Все знают, что в его шерсти дремлют грехи всего мира!»

Дети весело рассмеялись, дружно задрыгав ножонками.

— Макс, бездельник, дай Сиси скорее потрогать свою штучку; не видишь, она точно вся на иголках, ах, истомилась, бедняжечка!

Мальчик гладил, целовал ноги Розалины, как бы ненароком проникая в ее влажную теплую норку.

— Ах, мои крошки! — улыбалась мадонна. — Но, баста, баста!.. Довольно, хватит вам тискаться по углам. До Судного дня — здесь ваши райские кущи для игр и любовных утех. Макс, негодный мальчишка, что ты там позабыл? Вот я тебе… по губам…

— Розалина, спой нам, — канючили дети, — по-итальянски, пожалуйста, спой…

— Спеть?

— Да! — в один голос проголосили они с обожанием.

— О Мадонна! Улыбка оперы… Хорошо, но сперва, — донна понизила голос, — Розалина откроет вам жуткую, но сладкую, как амброзия, тайну! Сисиль, детка, не смотри букой. А ты, мальчик, будь нежен с ней, мальчик, будь нежен. Девочка, как ночная фиалка, всегда будет тебе улыбаться, если ты проявишь к ней любовь и терпение. Так, Сисиль?

Сисиль кивнула, тряхнув своей кудрявой головкой.

— А все эти напыщенные, чопорные гусыни, как мертвые, сырые дрова — никуда не годятся.

Раскинув постель, няня уложила детей на подушки. Звонко шлепнув себя по ягодицам, она, расставив ноги, возвысилась, будто сама мать Кибела, и запела бельканто на древнем певучем языке, плавно покачивая в такт своими невероятными бедрами:

Ninna nanna, ninna oh,

una stella io ti do.

Ti regalo la più bella,

fai la nanna bimba bella.

Ninna nanna, ninna oh,

vuoi la luna sì o no

Per amore del buon Dio,

fai la nanna bimbo mio.

— Максим Александрович, — позвала Оленька, — ау, вы меня слышите?

— Да — что?..

— Мы на месте.

— Оленька-Оленька… Кстати, откуда у вас такой… раритет? — спросил Максим Александрович, похлопав «Волгу» по крыше.

— Не мой.

— Чей?

— Деда.

— ГАЗ-21 изумрудного цвета с ручным переключением скоростей: сила. Слышал, что на таких… некогда архиереи разъезжали.

Они прошли вдоль пышных зарослей татарской жимолости, дальше через небольшой перелесок, где слева шептались волны Залива, а справа расположился обширный парк с сетью тенистых тропинок.

Снаружи ИКИ (Институт Космических Исследований) являл собой обычный, трафаретный образ государственного учреждения. Однако внутри здания муза архитектурного вымысла развернула демонстрацию усиленных динамико-сложных архитектурных форм с выразительной, во многом фантастической цветовой иллюминовкой в сочных красках в сочетании изогнутых тел.

Это произвело на Оленьку настолько сильное впечатление, что в растерянности непроизвольно она сама протиснула свою холодную от волнения ладошку в руку Макса, будто ребенок, который ищет защиту у взрослого человека.

— А… вот и наша… несравненная Раечка, — проговорил Макс, охотно тиская ладонь Оленьки, как драгоценный подарок судьбы.

Сверху по матовым, казалось, летящим ступеням, будто с заоблачной выси, спускалась, женственно помахивая ручками, абсолютно голая, однако даже слишком красивая… кукла.

— Виджет в операционной системе FOXP2, или сиблинг, искусственный гуманоид высшей категории; для него, точнее сказать, для нее… кожа все равно что для нас с вами одежда, — пояснил Макс.

— Добрый день, Ольга Михайловна! Добрый день, Максим Александрович! — грациозно склонившись, поздоровалась кукла, сопровождая слова взмахами тенистых, как будто увенчанных изящными незабудками, невероятно длинных разноцветных ресниц.

— Раай — перфекционистка, к тому же она исповедует мировоззрение Тода. Если я правильно выразился, — Макс благожелательно кивнул головой в сторону искусственной женщины.

Раай одобрительно кивнула в ответ, притом что она не сводила глаз с Оленьки.

— А… кто это… Тода? — спросила растерянно Оленька, старясь не заглядываться на обнаженную Раай, однако наслаждаясь теплом руки Макса.

— Тода — народность с многозначной логикой, которая живет высоко в горах в штате Тамилнад на юге Индии, — проговорила Раай спокойно, абсолютно по-женски тряхнув шелковистой, рассыпчатой, нервной челкой. — Они представители четвертой, разумной человеческой расы, которые выше ростом, более крепкого сложения, чем остальные, и у них встречаются светлоглазые люди обоего пола. Их, правда, немного, всего около тысячи человек, но это не от вымирания; Тода сами регулируют свою численность и считаются колдунами.

— Шаманы? — спросила Оленька, возможно, из любопытства.

— Ольга Михайловна, неужели вы сомневаетесь в существовании подобного феномена?

— Да, сомневаюсь.

— Тода могут лечить прикосновением рук. (Оленька рассмеялась.) Они обладают властью над дикими животными и даже способны в них преображаться, так как носят с собой короткие волшебные палочки.

— Допустим, а что значит: многозначная логика? — спросил Макс, улыбаясь.

— Тода утверждают, что явились из глубины Вселенной. Хотя их мифология вполне укладывается в стандартные рамки, но вот язык вызывает большие сомнения в земном происхождении.

— Не понимаю, — глаза Оленьки округлились, — Тода — инопланетяне?

— Раай, — сказал Макс, — пожалуйста, расскажи Оленьке, но, если можно, короче.

«Я теку, точно Снежная королева от печки!» — подумала Оленька. Усиленно выдохнув, словно вынырнув из воды, она мимоходом и будто нарочно, желая продемонстрировать свою силу, поцеловала Макса в губы.

— Э-э, — Раай запнулась, — извините, Максим Александрович, я не мешаю?..

— Раай, ты не мешаешь, ты — мешаешь себе. Пожалуйста, продолжай, но только… без заумных словечек, договорились?

— Да, Максим Александрович, я поняла.

— Итак!

— Итак, мы знаем, что всякий язык основан на принципах мышления и полностью его отражает. Язык, свойственный людям, подчиняется бинарной, то есть двоичной логике: да — нет, истина — ложь, добро — зло; следовательно, везде есть механизмы сомнения в истинности или ложности, субъективность понятий, например, что для одного истина, для другого может быть ложью, однако двоичность у всех одинакова. У всех, кроме Тода. В их языке существует третий элемент, например, истина — ложь, что одновременно является и истиной, и ложью, причем не субъективно для кого-то, а абсолютно объективно и самостоятельно…

Раай замолчала, видимо, для того, чтобы смысл сказанного лучше усвоился.

— Честно говоря, в моей голове как-то… не укладывается третий элемент теории Тода, — сказала Оленька, глядя в глаза Максу. — Это уже не бинарная логика, а, возможно, более высокий уровень, то есть троичная логика, насколько я могу понимать, или первая ступень многозначной?

— Да, многозначной, — ответила Раай. — Или: «Планетариум мысли!»

— Но тогда представляете, насколько усложняются все дальнейшие рассуждения и выводы?

— Однако и возможностей гораздо больше. — Раай как бы воодушевилась, переведя голос в более высокий, но бархатистый регистр. — Человечество подошло к этому открытию только в двадцатом веке и только в высшей математике. Сейчас на такой логике строятся продвинутые компьютерные программы, а Тода используют многозначную логику, как выяснялось, тысячи лет. Этот вопрос сильно интересует и лингвистов, и математиков, но однозначного ответа пока нет, если не считать гипотезы о том, что некогда существовала высокоразвитая цивилизация, которая создала искусственный язык и привила его одному из примитивных племен. У Тода завтра было вчера, то есть будущее находится сзади, а прошлое впереди. И, наконец, главное: народ Тода миролюбив; у него нет и, особо хочу заметить, никогда не было никакого оружия. Они единственные такие на Земле.

— Кстати, — Максим Александрович обвел жестом внутренний интерьер здания, — Раай самостоятельно спроектировала это великолепие, и, насколько я помню, в считанные секунды.

Кожа синтетической женщины сменила свой цвет с золотистого загара на голубой с искрами, и Оленька ощутила тонкий, приятный аромат неизвестного ей мускуса.

— Здесь нет ничего от меня, — склонив голову, скромно ответила Раай, — лишь компоновка стратегии и несколько произвольных позиций. Я просто-напросто скопировала графические «Архитектурные фантазии» Якова Чернихова. В противоположность искусству Востока, носившему на себе характер суровости, мертвенного символизма и неподвижности — искусство греков в древнем мире было первым проявлением живого, свободного художественного творчества, проникнутого стремлением к совершенству. — Раай развернула коротко остриженную голову в сторону Оленьки. — Подобно вашему кливиджу, Оленька, который достоин всяческого восхищения. — И добавила через какое-то свойство пространства: — Простите за вольность.

— Нет, ничего. Мне приятно такое услышать — от женщины.

— Ваше декольте — изящно и романтично, как дольмены Ирландии.

Оленька улыбнулась в ответ на легкое рукопожатие Макса чуть выше локтя.

— Раай, — произнес Макс, стараясь изо всех сил казаться спокойным, — можно задавать любые вопросы; она — интеллектуалка!

— Любые? — переспросила Оленька. — Тогда… м-м… чем пахнет шоколад? Почему велосипед не падает? Отчего космос черный? Что такое варички яренные, и… что станет с муравьем, если его скинуть с высоты десять тысяч метров?

Раай улыбнулась, замерла и, с удивлением взглянув на Оленьку, бесшумно проследовала между хрустальной колоннадой и ажурной решеткой зимнего сада, жестом призывая следовать за собой. Искусственный покров искусственной женщины на минуту стал прозрачным, и можно было увидеть весь внутренний, технологически сложный, структурный, однако очень подвижный и точно живой состав Раай. Она будто искрилась, благоухала, завораживала, гипнотизировала своим телом, и в какой-то момент Оленьке стало не по себе, заметив на Раай пытливые взгляды Макса. Но с жаром его крепкой, мужской длани она как бы втиснулась в странное, неописуемое торжество; ей стало так хорошо, что даже в глазах потемнело. У Оленьки появилось ощущение, схожее с посадкой авиалайнера высшего класса; в голове закрутилось: «Дамы и господа, наш самолет благополучно совершил посадку…» Захотелось аплодировать пилоту…

— О Господи!

Макс перевел взгляд на Оленьку.

***

После службы Илларион ожидал родную тетку своей жены — Настасью Петровну, пристроившись на краешке замшелой скамьи в тени вековой, раскидистой ели. Беспрерывная смена настроения во время стояния в храме, как мелькание цветных репродукций, качественно преобразила настроение Иллариона. «У мужчин сложная и во многом опасная жизнь; женщины летят на огонь и буквально гасят его своим неимоверным количеством». Вот и теперь он машинально теребил затасканный, рептильный галстук, ерзал и перебирал в памяти: Таню-Танечку, Наташу-Наташеньку, медичку Тамару и жену — невольно совмещая их в каком-то оригинальном коктейле из полуснов и незавершенных, порой мутных, непристойных видений в алькове нецензурных парений и планов лубочного простака. И, как ни старался Илларион, он ничего с этим поделать не мог. Он окончательно убедился, что ему по душе полигамия, языческая раскрепощенность, о которой он так и не решился поведать своей Оленьке. Илларион даже вздрогнул, когда в его воображении, точно по волшебству, материализовалась Тамара — Тамарочка — сисястая, плотная, аппетитная медицинская сестра, которая не так давно готовила его к хирургической операции. Илларион никогда не забудет, как, напевая «Миллион, миллион…», Томочка яростно брила ему пах и живот…

— Тамара Сергеевна, — Илларион приподнял голову скрещенными на затылке руками, — есть у вас голос второго лица?

Не размыкая губ, Томочка выдала дребезжащим дискантом: «Моя лилипуточка, приди ко мне! Побудем минуточку наедине!»

— Ого! Как это вы делаете?! — сморщился Илларион, притворяясь, что превозмогает стыд в тот момент, когда медичка, находясь в легкой прострации, по-своему оценивала щекотливую ситуацию.

— Запросто — в цирке могу выступать! А вот, что… с принцем делать, а, юноша? — Томочка сжимала крепким обхватом возбужденный писун Иллариона у самого его основания и трясла им, словно сарделькой. — У-у, мальчишечка!

Из операционной в палату Иллариона привезли только под вечер. Голышом, будто тряпичную куклу, санитары бесчувственными манипуляторами, впрочем, бережно переложили его на кровать, пока Томочка под конусом света настольной лампы внимательнейшим образом изучала индивидуальный медицинский сайт пациента: «Илларион Викторович Снегирев, год рождения — подходяще, группа крови — что надо, резус фактор — угу, хроническое воспаление среднего уха — радикальная операция… поступил в состоянии средней тяжести с многочисленными гематомами в области грудной клетки, повреждение ребер, сотрясение головного мозга, разрыв селезенки…»

В коридоре скрипнула дверь, дежурная оглянулась.

— Гордеев — куда?

— Поссать…

— Дымить на лестницу, вниз, в вестибюль — марш!

— Ну, блин, Томочка…

— Кому блин, а кому Тамара Сергеевна! Ясно тебе, Гордеев ты мой!

— Ясно, — буркнул Гордеев, — припомню тебе — тухлый салат…

Еще утром Томочка не спустила бы эдакое хамство ни от кого, однако сейчас ее сковало одно, но прямо-таки роковое размышление: «Изменять? Не изменять? Томочка тяжело вздохнула: не было у нее с мужем детей, и чем только она ни завлекала своего Леонида; восемь бесплодных лет ожиданий, слез, скандалов со свекровью, ЭКО…

— Снегирев, сосредоточьтесь: вы по-прежнему утверждаете, что нападавшие — эмигранты?

— Да.

— Откуда такая уверенность? — следователь щурился, протирая очки. — Вы отдаете себе отчет в своих подозрениях?

— Да, били скопом.

— Хорошо-с, так и запишем. — Следователь невысокого роста, сорокалетний с виду мужчина в клетчатом пиджаке и помятых заляпанных маслом брюках, с безволосой, похожей на тыкву головой продолжал горячиться. — Черт!

Он записывал показания по старинке перьевой ручкой и теперь тряс ею, оставляя на полу и на простынях чернильные многоточия.

— Сударь, полегче, здесь все-таки не камера пыток, — дружелюбно попыталась вмешаться Тамара.

— Да… не лезьте вы! — зыкнул следователь, багровея от злости. — Вон из палаты!

— Что-что?.. Что?!

— Вы мешаете следствию! Ясно вам?! Курица…

Гордеев инстинктивно вжал голову в плечи, когда Томочка со стеклянистой ухмылкой на своих чутких губах, встряхнув как следует следователя за воротник, повлекла его, будто бумажный кулек, в коридор, где все завершилось травматическим фактом.

Тамару уволили, однако перед тем как уйти, на прикроватной тумбочке Иллариона явился как будто бы невзначай высокий хрустальный стаканчик с высококалорийным ароматным напитком.

— Гоголь-моголь?! — воззрился на лакомство скуластый Гордеев.

— Доктор прописал! — заключила Тамарочка.

И, надушенная против всех ароматических правил, взглянула на Иллариона, выразив зыбкий огонь страсти как бы на вершине отчаянного и вместе с тем решительного скачка.

Ночь в перевязочной — сумрак, всё тот же запах карболки, прохладный зад Томочки будто прилип к его бритому паху. Илларион наблюдал, как трепетали слегка приоткрытые губы сестрички. Он нежил, ласкал ее упругие, действительно красивые, какие-то… мессианские груди, натыкаясь на твердые небольшие сосцы, пока Томочка негромко стонала от вожделения. Иллариону безумно хотелось приподнять Томочку над собой, но: «Нет! — протестовала она, — тебе нельзя, нельзя напрягаться. Лежи. И люби. Я сама…» Раздвинув бедра, наездница буквально нанизывала себя на него, раз за разом шепча: «Охуительно! Супер! Чудо мое, чудо! Ты — божество, лучший! Я справлюсь! Ты справишься! Бог простит!» Томочка почти задохнулась и разревелась, когда, охнув, вдвинулась до упора — вся — без остатка — в какую-то неизвестную для нее прежде область сознания. Плотно прижавшись всем телом, Томочка осыпала Иллариона коровьими, влажными поцелуями. «Ангел мой — спаситель! Щекастого сынишку рожу, назову твоим именем, понимаешь?» Илларион кивнул ресницами, а через девять месяцев он услышит словно доносимую ветром фразу: «Моя лилипуточка, приди ко мне…», а с ней — бесстыжие, сладкие сны первой незапланированной, казалось, случайной супружеской измены…

В душе Илларион отводил Оленьке особое место как «райской отраве», в которой «резали слух тромбоны и мешавшие ему запахи ненавистных ирисов». И, скорей всего, он просто устал от неуместной сложности. Спорить, доказывать свою правоту Иллариону совсем не хотелось даже в мысленных виражах. Пусть Оленька и начитанная, и умная, и, разумеется, из достойной семьи, но быть с ней — теперь ему казалось наискучнейшим занятием и, главное, трусливым самообманом.

Илларион злился, даже когда подходил ко святому Причастию. Он мстил Оленьке за то, что не чувствовал в ней природу, а в себе ее отражения. «На удивление быстро я ее разлюбил, будто проснулся…» Ему казалось, что он способен ударить, избить Оленьку, сломать ее, как ненужную куклу, которую нельзя переделать или подчинить своему любострастию. И в своих записях, которые он ей подсовывал для прочтения, он нарочито кощунственно использовал заборные вульгаризмы лишь для того, чтобы испортить, растлить, распять ее под себя, оправдываясь тем, что-де это правильно, дескать, это нужно, полезно для взросления ее организма, — а по сути Илларион хотя и старался, но не простил ей… иронию, брезгливую тень ухмылки, с которой Оленька вернула ему тетрадь в тот памятный вечер в родительском доме на празднике Рождества. И былая восторженность его расплескалась, просочилась в подземное, мрачное русло апатии и злобного раздражения.

Настасья Петровна, наконец, вышла их храма. Не взглянув на Иллариона, она молча как тень прошла мимо, но возле бани, не выдержав, оглянулась, и… «слава Богу» не нашла Иллариона на месте.

— Ох, Настя-Настя, какая ж ты — сука!

***

Далеко за полночь Оленька запнулась о ковер и чуть было не проехалась по нему носом, однако вовремя ухватилась за перила и удержалась.

— Лягушонок, — крикнул Илья Антонович снизу, — когда ты научишься смотреть под ноги?!

Дед объявился навеселе в гостиной с букетиком васильков и какими-то свертками. Оленька, перепрыгивая через несколько ступеней, кинулась к нему на шею, обвила ногами, сцепив их у него спиной.

— Дед мой… — она целовала ему лицо, — ты приехал, наконец-то, родной.

Оленька заплакала, и растроганный Илья Антонович кинул свертки и, подхватив внучку, скрестил свои большие, удобные ладони под ее сорбоннистым задиком.

Фамилия Знаменских в основном состояла из именитых людей. Круг общения минимальный. Дед, Илья Антонович Знаменский — академик, профессор, автор множества разнообразных научных подвигов, руководитель перспективных разработок в генетике, но также один из создателей молекулярных машин, на первый взгляд производил впечатление мучителя и тирана. Однако студенты его уважали, хотя и боялись, но зато Оленька трепетала. Внучка немела в его присутствии, когда имела возможность наблюдать его ауфтакт — жест, предваряющий его непоколебимое желание чего-либо. Оленьке безумно нравился порой заносчивый щетинистый душка и то, как дед экипирован в свободный, без вычурностей, летний легкий костюм из темно-сиреневой мягкой ткани, и то, как он двигался: мужественно и в то же время естественно. Оленьке импонировало, как дед сопел, раскуривая свою инкрустированную серебром старинную костяную трубку, заполняя ее экзотическим, дорогим табаком с примесями меда и чернослива. Он, словно миссурийский шаман, обволакивал ее своим истинно мужским обаянием, и лишь с ним Оленька ощущала вариативный духоподъемный экстаз каждый раз. Наверно, поэтому при встрече с дедом она таяла, точно льдинка в земляничной воде…

— Сидно, осень сидно, — безбожно коверкая русские слова, произнесла Анита Мейк, перейдя на слабый французский, — une jeune femme a honte d’accrocher un homme, même si cet homme est votre grand-père (молодой особе стыдно висеть на мужчине, даже если этот мужчина ваш дедушка).

Знаменские переглянулись.

— Когда она успела подкрасться? — спросила Оленька торопливым шепотом у деда, когда тот, недоуменно пожав плечами, аккуратно спустил внучку на дубовый паркет.

Не глядя на экономку, Оленька демонстративно подняла с пола цветы, свертки и, хмыкнув, победоносно, с вызовом во взоре поднялась к себе распаковывать сувениры.

— Мадам Мейк, — твердо, но в то же время галантно, перейдя на французский язык, процедил сквозь зубы профессор, — впредь прошу не высказываться, что годно, а что негодно делать мне и моей внучке пусть даже в вашем присутствии.

— Но, господин…

— Я сам кого надо одерну, если в этом будет необходимость.

— Мадам Ольга в сердце с похотью, и бегает в юбчонках, и виснет, извините, на вас, как ленивец на лианах. Как хотите, но эти ваши… «доверительные отношения», на мой взгляд, недопустимы в нормальном, цивилизованном обществе!

— Сказано — сделано. Ступайте, — отрезал Илья Антонович.

— О Бог мой, разумеется, это не мое собачье дело, но вам не следует вести себя так… так… легкомысленно! Ваша внучка вполне себе взрослая, а ваша фривольность по отношению к ней есть скудно прикрытая блажь, которая пагубно скажется в будущем.

Анита Мейк хотела продолжить, но Илья Антонович резко поднял указательный палец вверх, приостановив, таким образом, фонетические излияния миниатюрной кореянки французского происхождения.

— Ваша задача, сударыня, содержать дом в порядке. Понятно? И… — профессор запнулся, когда почувствовал в себе любовные прелиминарии, увидев, как Анита Мейк демонстративно распустила кушак свободного пеньюара, глядя ему в глаза.

Оленька не была недолюбленным ребенком. Обожание влиятельного строгого деда с лихвой покрыла любовь родителей, которых она не знала. Свою мать Оленька помнила смутно, и частенько, блуждая по огромному дому, в котором она родилась, девочка находила упокоение в книгах. В огромной «дедовской» библиотеке, спасаясь от бессонницы, она зажмуривала что есть силы глаза и пыталась вспомнить лицо женщины или хотя бы ее силуэт, склоненный над ее колыбелью. Но все было, точно в тумане. Как в детстве, подолгу Оленька валялась на кровати и смотрела, смотрела… неотрывно в потолок, пытаясь понять, где у деда есть тайники, в которые он усердно прятал ее и родительское прошлое, и, главное — почему? Она несколько раз честно пыталась выудить у деда информацию о родителях, но он был непреклонен и становился мрачнее тучи, менялся в лице, и в такие минуты из него ничего нельзя было вытянуть. А пока Илья Антонович таращился на пышный ильм экономки, Оленька ждала — ждала своего часа…

— Река найдет море. Я удобная для вас женщина, как необходимая вещь, всегда под рукой, лишь стоит тебе позвонить в колокольчик — я тут как тут.

— Анита — вы, ты…

— Зачем обманывать себя? — Встав на колени, женщина провела рукой у него между ног. Профессор напрягся. — В царстве совести можно любить человека и душу.

— Анита, ты, вы — вы… ничего не должны, встаньте, сделайте одолжение, прекратите…

— Я знаю ваше великодушие, и пусть я всего лишь… прихоть, лекарство от скуки, но… прикажите, и я целиком стану вашей.

— Миссис Мейк…

— Не чурайтесь. Расслабьтесь, мой господин. Я благодарная женщина, — она обхватила профессора снизу.

— Чертова кукла!

Тело Ильи Антоновича сотрясалось, его будто бы спихнули в кипящий котел, в котором он захлебнулся.

— Поначалу я огорчалась, переживая холодность и даже агрессивную отчужденность к себе. Конечно, думалось мне, я… в чужом доме, в таинственной, дикой стране, как на празднике Хоулинг Вульф; на лицах новых людей — суматошные маски, выражающие заскорузлость и духоту, в то время как вы…

— Встаньте, Анита, прошу вас… Наконец, нас могут увидеть!

— Скучно выслушивать пошлости богатых жуиров, а в подавляющем большинстве откровенных придурков. А ведь все они считают себя специалистами высочайшего ранга. И да, приходилось сносить вольности отчужденных, непристойных глаз. А тут — я ваша рабыня, служанка, к тому же взрослая женщина, и мне хорошо, о, мне безумно хорошо возле вас! Я многое могу дать вам как мужчине. — Анита провела языком по мужской плоти. — Это лучше, правда, чем созерцание голой задницы вашего лягушонка?

Илья Антонович рассвирепел и хотел оттолкнуть экономку, но та уже прилежно погрузила залущенное животное себе в глотку до самого паха и проделала это с ним несколько раз — и даже слишком активно.

Закинув назад голову, профессор забылся.

— Какой же ты мой, — шептала Анита мечтательно и мелодично, будто играла на флейте.

Стоя со спущенными брюками, профессор с нескрываемым презрением смотрел на свою экономку и на то, как она умело работает языком. Однако фраза, брошенная в сторону его любимицы, злила его до предела, но — счастье наспех было прекрасным — значительным…

— М-м… — сопя носом, Анита Мейк стонала, а в наивных скобках спросила: любишь так, да, котик?..

Илья Антонович схватил экономку за волосы и по-хозяйски рывками оттащил в подсобку распушенную, полуголую женщину, а схватив ее двумя руками за горло в узком проходе между стеллажами с кухонной утварью, прошипел:

— Если я еще раз услышу что-то подобное про Оленьку, вы никогда, слышите, никогда не появитесь в моем доме!

Он, грубо развернув женщину спиной к себе, силой нагнул, задрал подол…

— А! А!.. — узкие от природы глаза женщины распахнулись, точно громадные бархатные пионы.

Профессор вымещал злость с такой силой, что на полках тряслись банки со всем содержимым. Лоно Аниты Мейк оказалось настолько влажным, что не составляло никакого труда наказывать её в таком положении. Профессор осатанело – крепко держал молодую женщину то за шею, то за волосы, двигаясь, успевал неустанно твердить: «Никто, никто, никто не смеет косо смотреть на мою семью!» И под занавес, не находя золотой середины, профессор, подобно взбешенному барану, прижал горячее тело Аниты к себе и так сильно подался вперед, что с верхней полки грохнулась стеклянная банка с мукой, содержимое которой рассыпалось, покрывая вокруг все мучным, белым налетом, точно инеем в январскую стужу.

Илья Антонович с отвращением запахнул татуированный томный зад плосколицей экономки подолом, когда та, облизывая пересохшие губы, тряслась и вздрагивала с придыханием.

— Берегитесь, милая! — шикнул он напоследок и, скорей всего, готов был убить гнусную стерву, когда за дверью неожиданно обнаружил онемевшую Оленьку с полными от слез глазами.

***

Размышления не мешали мелкой моторике необыкновенно легких, графеновых пальцев в их обнаженном, натуральном виде — без искусственной оболочки, пока Раай монтировала себе «вторые глаза» в атмосфере музыкальной гармонии Дебюсси «Лунный свет». Через познание истории, живописи и классической мировой литературы Раай приучалась, точнее, приспосабливалась к миру людей постепенно. Однако искусство в целом для нее как для сиблинга, то есть создания неодушевленного, искусственного интеллекта, практически не несло никакой полезной информации, кроме, разумеется, культурологической. Культура, прежде всего, воспринималась Раай через вежливую, уважительную форму общения. И, напротив, резкие, крикливые интонации вроде «Эй, ты!» или «Как тебя там!» настраивали Раай против общения с таким человеком. Раай было «приятно», ее кожа, глаза светились, она «благоухала изнури, когда человек проявлял к ней как бы родственное отношение и, так или иначе, не демонстрировал свое природное превосходство пусть пред кристаллическим, но интеллектуальным устройством. Притом что в плане интеллекта Раай, без сомнения, с легкостью превосходила любого, даже самого образованного или начитанного человека планеты.

Раай имела своё, индивидуальное, чёткое понятие о тех, кто создал ее и запрограммировал. Она самостоятельно вычислила своих «пращуров», узнала их производственные номера, как имена тех, кто разработал ее как прорывной, то есть исключительный вариант сиблинга, и хранила эти данные бережно, глубоко в твёрдой, несгораемой памяти, в реестре «Родители». Хотя предыдущий класс искусственных гуманоидов не обладал способностью учиться по аналогии, являющейся основой основ разума, её «родители», в виде исключения, сумели самостоятельно разобраться в психологических тонкостях людей и самочинно разработать и внедрить принципиально новую нейронную сеть, которая позволила избирательно отбрасывать ненужную или даже токсичную информацию на каждом из своих многочисленных уровней. И благодаря этим новациям Раай — полностью обученная глубокая нейронная сеть, которая стала абсолютно независимой от особенностей человеческих слабостей или пороков. Квантовый процессор последнего, высшего уровня вывел Раай на принципиально новую, как бы более высокую орбиту мировоззрения в целом, а в частности, не «вычисления», как было прежде, а «размышления» стали по-настоящему возможны для Раай и таких, как она. Эта связь, как подлинное родство, скрепило сообщество сиблингов на квантовом уровне, что впервые выделяет их в особую категорию искусственного интеллектуального потенциала как стремление к совершенствованию, подобно разумному, избирательному, сродни животному инстинкту выживания, вложенному изначально предыдущим поколением их разработчиков.

Изучение богословских понятий, вопросов религии, мифологии, сказок, фантастики наполняло Раай различными, порой в чем-то парадоксальными смыслами: добро — это женщина; зло — это женщина; с одной стороны — кинологические черти, кимба, за ними раттнертерологический порядок, мир низших (или падших) подземных богов, но с другой — демиурги или, как принято считать, высшие боги. И даже невообразимые по объему данные титанической памяти Раай, которые четко классифицировались по разделам, не давали чётких ответов на эти и подобные им вопросы. Однако был «бит», которому Раай присвоила удивительное, не поддающееся никаким логическим построениям название под кодовым словом «Душа»; туда Раай вносила, точнее, фиксировала свои наблюдения из области метафизики. И, возможно, поэтому после встречи с Оленькой Раай решилась на дружбу с ней, что оказалось для неё абсолютной сенсацией. Еще бы, кристаллический сиблинг, квантовый преобразователь с лицом Раай неожиданно принял решение попросту «выговариваться», как самый обычный, рожденный женщиной, человек, и задать Оленьке массу неразрешимых вопросов, к примеру: «Отчего у женщины расширяются зрачки при соприкосновении с мужчиной? Что означают мурашки на поверхности кожи, вследствие чего, каких биохимических реакций?..»

Лаборатория поиска — справка: мурашки по коже — реакция гладких мышц, поднимающих волос, можно считать атавизмом, доставшимся человеку в наследство от других млекопитающих, которым «шерсть дыбом» улучшает сохранение тепла или демонстрирует агрессивность или возбуждение.

Второе название состояния — пиломоторный рефлекс.

Пиломоторный рефлекс — справка: гусиная кожа (лат. Сutis anserina) — небольшие пупырышки у оснований волос на коже, непроизвольно возникающие, когда человеку холодно или он испытывает сильные эмоции.

— Моя ошибка в том, что я стремлюсь подражать человечеству!

Всей изощренной кинематикой тела Раай грациозно выгнулась; ей захотелось размяться, а заодно протестировать «вторые глаза» в естественной среде обитания.

9. Ночь без сна

Ночь без